Павел Костюк - Красный Яр. Это моя земля

— Айвазовский? — включается Володя.

— Который Ованес? — Я понимаю, в чем игра. Ивана Айвазовского в России знают как великого русского мариниста и страшно им гордятся. В Армении он Ованес Айвазян, художник армянского происхождения, гордятся им даже больше.

— Молоде-е-ец, — тянет Володя, лениво, нехотя улыбается, закрывает и откладывает в сторону блокнот.

— А вот этого знаешь? — указывает на оранжевые пятна в раме над собой.

— Ну-у-у-у-у, — неопределенно тяну в ответ, — мне нравится. Кто-то из здешних?

— Ничего себе «кто-то из здешних», — передразнил Володя, — это Поздеев в оригинале.

— Андрей Поздеев? — Конечно, я слышала его имя, что-то помнила by osmosis. Красноярский художник-авангардист, поначалу не признанный «серьезным» арт-сообществом. Чудаковатый. Добрый. Писал «букеты 16 16 У Андрея Поздеева правда много полотен с цветами, безудержно яркими, бьющими, контрастными. Называются работы незамысловато: «Букет», «Розы» или «Гладиолусы». Я больше прочих венозно-красные «Четыре букета» (1985) люблю и жизнерадостные «Розы» (1995), но на вкус и цвет, как говорится. ».

Остаток вечера мы проговорили. Ну как, проговорили? Володя задавал вопросы, в каждом из них я искала ловушку, повод почувствовать себя поверхностной, пустой, но отвечала — сначала подбирая слова, потом свободнее. Оказалось, что прошлое лето мы оба провели в Америке 17 17 Летом многие с нашего факультета ездили в Америку по программе Work&Travel формально подработать и подтянуть язык, на самом деле — прогулять выданные с собой родительские деньги, хватануть пьянящей дозы свободы и вседозволенности. Мы работали на сезонных работах, жили на два доллара в сутки и заедали травку мороженым из ведра. Смешно, но «на заработки» ехали самые обеспеченные студенты, остальным поездка в США была не по карману. , и даже недалеко: я в Оушен-Сити, штат Мэриленд, подбирала лифчики на жухлые сиськи пенсионерок в магазине Playtex, он работал официантом в джаз-клубе в Нью-Йорке.

— Любишь акварель? — внезапно спросил он.

— Нет, она трусливая. — Я живо представила размытые, плачущие, эфемерные картинки. — Художники-акварелисты будто боятся ошибок. Стыдятся слез и смеха, облегчают, смягчают, опрозрачнивают жизнь.

Володя смотрел мне в переносицу — одновременно в упор и сквозь:

— Ты интересная. Приезжай ко мне Поздеева смотреть?

…

Володина квартира оказалась чудовищно обычной. Три комнаты в свежем панельном доме на Батурина. С обычного пропахшего людьми подъезда, с общего на две квартиры коридора стало понятно, что эта квартира его матери. Добротная берлога благополучной красноярской семьи с важной кожаной мебелью, покрытой пледом (чтобы не скользить или не поцарапать?), полосатыми обоями под «викторианский салон», с ненужной ванной-джакузи, отожравшей барски много площади в совмещенном санузле. Ничто в «евроремонте по-сибирски» не представляло загадки. Мне показалось, или, впуская меня внутрь, Володя воровато выглянул в глазок? Куда поставить обувь — куда деть куртку — проходи по коридору направо: все толкотно, понятно, скомкано.

Комната Володи — три на четыре: по длинной стороне тахта, недвусмысленно накрытая несвежей линяло-желтой простыней. Скорлупа тайны треснула и разлетелась: передо мной стоял растерянный парень в домашней одежде, суетливо заметающий следы моего присутствия, хотя я толком не успела войти.

— Давай Поздеева, — подсказала я и села на край тахты, откинув простыню. Кажется, я ехала не за этим, пятнистое творчество малахольного рисовальщика меня мало интересовало. Но, сидя в желтой луже мятой простыни посреди чужой квартиры, где Володя хозяином не был, я искала повода отсрочить неизбежное. Полистаю и сбегу.

Володя приволок нарядное подарочное издание, уселся рядом на безопасный островок вне постели. Распахнул альбом — одна страница на своем бедре, вторая — на моем. С фальшивым энтузиазмом впиваюсь в репродукции: пролистываю, возвращаюсь, сосредоточенно пялюсь на бесконечные цветные цветы и бесцветные раковины. Малодушно благодарю доброго художника за трудолюбие — на мое счастье, у автора «Тигра» и «Чаши» сотни работ. Володя надвигается тонким телом все ближе. Сквозь безликую домашнюю майку чувствую, что он горячий.

— Ты посмотри, посмотри, это сибирский Жоан Миро! Это сокрытая планета! Поздеев — бог нефигуративной живописи! — С альбомом на коленях Володя становится смелее. Альбомы с картинами — это единственное, что в этой квартире — его.

Небрежные цветные закорючки и веселые амебообразные кляксы на поздеевских полотнах и правда напоминают что-то из виденного на лекциях, но черт его знает. Ловлю себя на мысли, что — еще не понимая — начинаю симпатизировать чистому и честному видению. Неровные простые формы, по-детски звонкие цвета — работ у Поздеева много, но ни в одной нет уныния. Есть глубокие, философские, драматические, но отчаяния — нет.

— А «Летящие», посмотри, «Летящие» — это ведь ответ «Танцу» Матисса, — распаляется Володя и запускает тонкую ищущую ладонь мне под футболку. Раскрытый фолиант с глухим стуком сваливается на пол. В развороте варварски заминаются черно-изумрудные, пляшущие в полете фигуры 18 18 А. Поздеев, «Летящие» (1978). .

Неровные пятна крови — их мало, но они заметны на лимонного цвета простыне. Даже не пятна, брызги, рассыпанные по холодному желтому коричневатыми родинками. Володя испуганно сваливается с меня. Будто очнувшись, оглядывает комнату, комок одежды у тахты.

— Вставай, — односложно командует мне. Я неуверенно сажусь, хочется прикрыться, но нечем. Хочется засунуть себя в прозрачную раковину с картины художника, но меня слишком много. Гораздо больше, чем было в одежде. Бурые потеки в промежности высохли, но их видно. Они слишком заметны в выхолощенной Володиной комнате. Мне нечем это стереть, я знаю, что он смотрит.

Володя молча отпихивает меня к краю тахты и стягивает испачканную простынь. Застирывает холодной водой прямо над исполинским джакузи. Темное мокрое пятно расползается по материи. Мелкие брызги-родинки светлеют и сходят бесследно. Володя феном сушит мятую мокрую простынь. Пахнет прачечной.

— Почему не сказала? — продолжая гудеть феном, через плечо спрашивает Володя.

Я стою голышом в дверном проеме ванной, как впаянная в интерьер кариатида, и растерянно-пристыженно молчу.

— Я не принц на зеленом коне, — отрезает Володя и, выключив фен, выходит из ванной, больно толкая меня плечом.

— На белом, — поправляю я вдогонку. Внизу живота саднит. Шевелиться не хочется, но надо — хотя бы одеться.

Володи в комнате нет — судя по сквозняку, на балконе досушивает простынь ноябрьским ветром. Из кучи скинутой впопыхах одежды выуживаю свое. Неуклюже натягиваю носки, прыгая по узкой комнате на одной ноге. Теряю равновесие и машинально хватаюсь за первое, что попадается под руку. Володин рюкзак, брошенный на рабочем столе. Не удерживаюсь, падаю на пол, следом из опрокинутого рюкзака сыплется студенческое барахло. Последним вываливается скетчбук. Спешно собираю мелочевку, блокнот раскрывается сам. В нем карандашные, чернильные наброски, иногда акварели. Лица, торсы, тела — большей частью обнаженные, все — мужские. Не чужие, знакомые. В абрисах узнаю парней из компании, даже Андрюху. Рисунков много, по несколько на страницу, сюжеты не повторяются. Клоун мелькает несколько раз. В одной и той же позе: сутулая худая фигура в углу спиной к зрителю. На первой картинке клоун цветной — чернильный набросок покрыт прозрачной акварелью, другие черно-белые. Клоун оглядывается направо или налево, тогда видно его длинное злое лицо.