Анастасия Разумова - Дрожащий мост

Она неуверенно пожала плечами.

— А причем тут туземцы? — спросила, немного подумав. — У меня дед так рыбой торговал. На голове лоток носил и кричал: «Мелкая рыбка лучше большого таракана!» Очень удобно, потому что на голове тяжести кажутся легче.

Не знаю, какой черт меня дернул помогать ей. Ладно бы, она мне как девчонка понравилась. Но нет. Худая, голенастая, рот слишком большой, челка в пол-лица, как у лошади. «Французская красота» — называл это один мой одноклассник. Как по мне, красоты никакой. Или не дорос я до такой. Сам не могу объяснить, зачем стал перекладывать ее коробки. Еще и предложил до первой развилки ехать вместе. Может, это превосходство бывалого. Я-то уже целый месяц работал курьером, знал все подводные течения и острые камни. Распирало прямо — так хотелось кому-то покровительствовать, какой-нибудь недотепе.

Она поехала вперед. Будь у нее нормальный велосипед, а не это разлапистое чудовище, мы могли бы держаться рядом, так мало людей рискнули выйти на улицы в знойный день. Машин и того меньше, но вонь от них стояла не опадая, сплошным дымным облаком.

— Что везешь? — спросил я ее спину в натянутой белой майке, мокрой посредине и на тонких полумесяцах лопаток.

— Ты же видел. Книги, игрушки, — откликнулась она. — То, что невозможно разбить. Наверное, как все новички. А ты?

— Реквизит в театр: парики, тряпки разные… Газеты обществу слепых.

— Газеты для слепых? — она даже обернулась.

— Им читают вслух, — объяснил я. — Серьезно, каждый день. Я однажды наблюдал. Они садятся в кружок и слушают очень внимательно. Будто им и впрямь интересно.

— Может быть, интересно, — сказала она. — Может быть, газеты скучны только для нас, потому что мы и так все видим, — она подумала и добавила, — видим, как все на самом деле. А будь мы слепыми, тоже ждали бы, чтобы нам кто-нибудь почитал газеты.

Она замолкла, словно устыдившись такой длинной тирады.

— Еще везу какое-то животное, — сказал я.

— Без шуток? — восхитилась она. — А разве можно животное — в посылке?

— Конечно, если в коробке есть отверстия для воздуха, — ответил я. — Раньше даже детей по почте отправляли, в Америке. Представляешь?

— Обалдеть, — сказала она.

— Только не говори, что твой дед делал так же.

Она снова замолчала, и мне говорить расхотелось. Сказать честно, очень уж смутила ее привычка задумываться над моими словами. Я-то нес сплошную околесицу, чтобы ее развлечь. А она перекатывала в голове — про туземцев, например, или про слепых — и мои слова становились еще ерундовее, будто я распоследний идиот. С такой держи ухо востро. Духота стояла страшная. На витринах застыли белесые разводы последних июньских дождей. А ведь почти конец июля! За месяц ни капли с неба не упало, и все сходили с ума от этой коварной совершенной синевы.

Мы молча доехали до моста. К ядовито-зеленым перекладинам пристыли замочки. Замки тоже выкрасили зеленым, придав характер изначального и постоянного украшения. Тут девчонка остановилась.

— Давай ты первый, — над верхней губой у нее блестела испарина, и она облизывалась, как кошка.

Я пожал плечами, обогнул ее трехколесного монстра.

— Не люблю мосты, — сказала вдруг она, и я тоже остановился.

— Почему?

— Они дрожат. Ты разве не чувствуешь?

Кажется, девчонка и вправду не хотела на этот дурацкий мост. Как-то даже побледнела, даже веснушки выцвели. Ну и трусиха.

— Парочку велосипедов выдержит, — успокоил я ее.

— Ты думаешь, я боюсь, что мост рухнет? — она даже фыркнула и сделала вид, что поправляет ремни на корзине.

— А чего тогда?

— Ничего я не боюсь. Просто не люблю. Едешь по нему, а он дрожит.

— Знаешь, о чем я на мосту думаю? — неожиданно сказал я, честное слово, неожиданно. Говорил и тут же думал — ну и зачем ты ей это говоришь? — Взять бы да выбросить все эти коробки в реку. Нет, серьезно! Зачем людям столько вещей? Каждый день что-то покупают, покупают. Нервничают, когда у них нет чего-то, что есть у других, и снова покупают. Просто-таки утопают в хламе. Мы живем в мусорной куче. Весь наш город — огромная мусорная куча!

— И твой дом? — спросила она с интересом.

— Конечно, — ответил я. — В моем доме шагу нельзя ступить, чтобы не наткнуться на какое-нибудь барахло. Все эти ковры, диваны, сервизы — это же еще при моей жизни будет на свалке.

— Но это нужные вещи, — возразила она. — Когда они сломаются, станут не нужны. Но сейчас-то они — не мусор.

— Ерунда, — отмахнулся я. — Нас приучили, что считать нужным. На самом деле наши предки прекрасно без всего этого обходились. Тысячелетиями, между прочим. Это как пшеница. Раньше люди собирали травы, убивали животных и были счастливы. А потом как с ума сошли. Аграрная революция — прощай, свобода! Осели в полях и стали защищаться уже не от животных, а друг от друга, — девчонка щурилась, и было непонятно: слушает или нет, но я уже завелся. — Людям необходимо чем-то себя занять, поэтому одни производят один вид мусора, другие — другой, дороже, дешевле, оптом и в розницу, для души и для тела… Равенство людей состоит в том, что их мусор на самом деле одинаково никому не нужен.

— Ну, а книжки? Или картины? Тоже выбросил бы? — предсказуемо наморщила лоб она. У девчонок всегда все упиралось в искусство.

— Тут такая штука, — попытался я объяснить. — Тут ты сама определяешь. Ты, а не писатель или там художник, или музыкант. Они-то любят называть друг друга гениями. Но это чушь. Если ты сама чувствуешь, как что-то делает тебя лучше, что не зря вот этот писатель, например, или музыкант разорвал тишину, это не мусор. Только так редко бывает. Чаще нас дурят. Началось все с пшеницы, а потом — раз! — тебе в голову вдолбили чужие мысли и убедили, что это твои мысли, а то, что эти мысли совпадают с мнением большинства, якобы доказывает их правильность.

— Ф-фух, — выдохнула она. — Если бы я хорошо училась в школе и запоминала всякие умные слова, я бы знала, как тебя назвать.

— Ты разве плохо учишься? — удивился я.

В нашем классе все девчонки учились хорошо. Даже самая отстающая никогда не скатывалась ниже уровня середнячка у парней. Удивительно, почему девчонки еще не захватили всю мировую науку. Может, это было бы неплохо. Я, по крайней мере, не против. Девчонки всегда крепче стояли на земле и уж точно не стали бы спускать миллиарды на всякую чушь, в то время как болеют дети или голодают старики.

— У меня память неважная, вдобавок дислексия, — ответила девчонка, сидя на невыносимо блестящем трехколесном велосипеде. — Я до сих пор читаю, как в третьем классе. И пишу медленно, будто курица лапой. После школы пойду в закройщицы.

Она сказала это и посмотрела на меня с вызовом, словно ждала презрительного смеха или чего-нибудь в этом роде. Я сорвал травинку, пожевал сладковатый белый стебель.