Анастасия Разумова - Дрожащий мост

— Ненавижу тебя, Генри! — прошептала она, корча злую гримасу. — За собственную низость — ненавижу!.. Тьфу ты, глупость какая, да? Не идет, не идет…

Я пожал плечами. Артистка печально выдула клуб дыма, но локоть мой не отпускала.

— В синем домике жила очень красивая девочка, — сказала она, нахмурив брови. — А в красном — очень добрая, но некрасивая. Обе любили апельсины, страсть как!

Я послушно стоял меж этажей. Сумасшедший дом. Чтобы я еще раз сюда…

— Ехал однажды на велосипеде Иван. Дурак не дурак, а так. К красивой, конечно, ехал, апельсин вез, — сказала артистка. — Но тут — пф-ф, ш-ш-ш — гвоздь в колесо. Что тут делать? Клей нужен и заплатка на камеру.

Вот сдувшееся колесо она здорово изобразила.

— А в окне красного домика уже добрая девочка стоит, у нее и клей, и заплатка, и насос желтенький в руках. Иван вздохнул, да делать нечего. Свернул к ее домику. Апельсин протягивает. Добрая девочка выбежала, радостная. Залатала камеру, надула. Ведет Ивана к себе.

Вдруг артистка выпучила глаза и зашептала вкрадчиво, будто ведьма:

— Да только недо-обрая она уже была. Потому что это она гвозди по дорожке раскидала. Двадцать лет девице — и ни одного жениха! Будешь тут доброй.

Она пожевала губы, посмотрела на меня сквозь дым:

— Ты спросишь, а что Иван? — хотя я ничего не спрашивал, она продолжила с тоской в голосе. — Так и стал жить с некрасивой и недоброй. А красивая пошла в театр служить. Справедливо, скажи?

Артистка наконец отпустила мою руку. Фантазия ее иссякла, интерес ко мне затух. Подозреваю, на мне только что была отыграна какая-то сценка.

Чердачные художники бурчанием встретили посылку, и я поспешил исчезнуть. Когда сбегал вниз, артистка все еще сидела на широком подоконнике, колупала ногтем краску и болтала ногами.

— Позови меня на свидание, — сказала она.

— Э-э, — сказал я.

Старше она была раза в два. Когда дым развеялся, это было хорошо видно.

Вообще-то, я ее давно знал. Она играла Офелию («Какого обаянья ум погиб…» и все такое прочее). Но еще раньше — вела наш кружок.

Воспитывали меня, что тут говорить, одни женщины. Отец за месяцы нефтяной жизни отвыкал от нас. Его работа — героическая, как всякий тяжелый физический труд вдали от дома, тем не менее, горчила легким, но постоянным недовольством матери. Оттого образ его — могучего, сильного, смелого человека с обветренным лицом — покрывался мелкими трещинками недомолвок. Я избегал отца, боясь, что в наших ровных отношениях вдруг что-то лопнет, и я тоже буду недоволен им, подобно матери.

— Как дела, сын? — спрашивал он, пытливо заглядывая мне в глаза.

— Хорошо, — отвечал я, стараясь вложить в одно слово задор, мальчишескую задиристость, искрометность — то, что он хотел услышать во мне.

Отец чувствовал фальшь и больше ни о чем не спрашивал, пока не приходила пора уезжать на работу.

— Будешь вести себя хорошо?

— Конечно!

Однажды он вернулся с обожженными по локоть руками и больше не уезжал.

Мать записала меня в театральный кружок, потому что я не интересовался ни спортом, ни рисованием, ни интеллектуальными играми. Мне кажется, родители всегда понимали: удачной у них получилась только Лиза. В этом дурацком театральном кружке, кроме того, что я оказался там единственным мальчиком, ничем больше похвастаться не мог. Неудивительно, что артистка меня не вспомнила.

Как-то в кружок привели детей из приюта, похожих друг на друга стрижеными головами, растянутыми на коленях колготами и агрессивно-затравленными взглядами. Нам предстояло вместе играть мюзикл. Театральные девочки боялись подходить к сиротам. «От тебя хозяйственным мылом пахнет. Ты что, хозяйственным мылом моешься?» — брезгливо спросили одну девчушку. Девчушка в растянутых колготах покраснела. Ее вызвали на сцену и включили музыку. Театральные переглядывались насмешливо. Она запела.

Мне этот мюзикл не нравился, был он какой-то ненастоящий, приторный, для взрослых. Если бы его написал ребенок, все было бы совсем по-другому: жестче и честнее. Но взрослым кажется, что в мире детства почти нет зла, ну, какие-нибудь серые волки, которым можно вспороть брюхо — и все вернется на круги своя. Даже не помню, кем я был в этом мюзикле. Старательно открывал рот за девчоночьими бантами.

Девочка из приюта пела так хорошо, как будто по-настоящему. Как будто не для взрослых пела, а для души, что ли. Что-то про пустыню, высокие барханы, закрывающие солнце, про долгую дорогу к дому. Правильно пела — не про приключения, а про то, как бывает одиноко и тоскливо, про дни молчания, месяцы молчания. Я теребил от волнения кулису, до того меня тронул неожиданно чистый, без кривлянья голос, но еще больше — наше с ней нежданное родство. Это было единственное хорошее воспоминание о театральном кружке, куда я проходил ровно пять месяцев, а потом с ревом выбил отставку.

Лиза говорила, что не все театры похожи на наш. Не знаю. Может быть. Я не любил театр с его демонстративными волнениями. Настоящие переживания — совершенно другие. Они так глубоко, что не видны. Ни одного актера не знаю, кто сыграл бы невидимые переживания. Даже Лиза соглашалась: «Ты прав в том, что они иногда чересчур прямолинейны. Я бы тоже предпочла больше недосказанности — такой маленький зазор, куда могла бы втиснуться со своими мыслями и переживаниями».

Как-то раз мы отправились в театр всей семьей. Отец сидел с таким видом, что, будь у него в руках спортивное обозрение, он развернул бы и читал весь спектакль. У матери заболела голова еще перед антрактом, она беспрестанно терла виски, а в перерыве проглотила целых три таблетки из полупустой синей склянки. Я скучал. Я уже видел изнанку всего этого, что там делается за пыльными кулисами (вставляются шпильки, пахнет изо рта, все ругаются, курят, едят прямо руками из картонных коробочек быстрой доставки, завидуют, спешат в химчистку или забрать детей из школы), и не верил никому из них. Если честно, мои родители были лучшими актерами, чем эти, на сцене. По крайней мере, у родителей получалось делать вид, что мы семья, мы счастливы, вместе ходим в театр по воскресеньям.

Единственная причина, почему мы не ушли с этого спектакля, — Лиза. Глаза у нее горели, она шепотом повторяла слова вместе с актерами. «Порядочные девушки не ценят, когда им дарят, а потом изменят», и все прочее.

— Ты что, уже смотрела? — спросил я.

— Это же Шекспир, — улыбнулась она…

Я не соврал Сто пятой об армии, что мог бы там остаться. Странное решение для тихони с женским воспитанием, который собирал розы на варенье и играл в детском мюзикле. Никому об этом не говорил. Мать уверена, что после школы я отправлюсь в институт, и еще на пять лет можно спокойно забыть обо мне. Никогда не думал, хотелось бы мне воевать. Мог бы я убить человека. Хотя вру. Думал. И уверен — мог бы. Того, кто сделал это с Лизой, убил бы не раздумывая. Но все это — только слова, трескотня, словно барабан зарядили бумажными шариками. Я ведь ничего не сделал для Лизы. Ничего, кроме бессильной ночной ненависти, когда воображаешь, как мерзкая голова разбивается в кровь, но ты продолжаешь бить еще и еще.