Анастасия Разумова - Дрожащий мост

— Ты ради этого пришла? — спросил я. — Чтобы сказать, что он хочет меня видеть?

Она заправила за ухо выбившуюся прядь. Волосы стала укладывать по-другому. Как-то по-взрослому. Исчезла челка. И вообще, она очень взросло выглядела, несмотря на веснушки. Интересно, по-прежнему ли она собирается стать закройщицей? Или это было такое же дурацкое желание, как у меня в детстве — ходить по земле и менять перегоревшие лампочки?

— Мне кажется, мы часто принимаем одно за другое, — сказала Сто пятая. — В этом наша беда, поэтому мы не понимаем, чего хотим на самом деле. Вот моя мать. Она придумала, что всю жизнь любит моего отца, а он — предатель, ушел к другой. Хотя ни черта не любит. Ей просто нравится так думать. Ей нравится переживать что-то в мечтах, но никогда — с реальным человеком, — ветер снова вырвал из ее прически светлую прядку, она не стала убирать. — Знаешь, что я поняла? Тебе было одиноко. А когда человек долго чувствует себя одиноким, очень легко ошибиться: принять что-то другое за любовь, например. Это все оттого, что больше не хочешь быть одиноким.

— Хорошо, я приду, — сказал я, только чтобы не слушать Сто пятую.

Но так и не пришел.

— Почему? — спрашивала Щепка.

— Это трудно объяснить, — отвечал я и смотрел в зарешеченное окно. — Давайте поговорим о чем-нибудь другом.

Вокруг нашего лагеря рос сад, но одно дерево никак не хотело распускаться. Наверное, оно болело. Шумели зеленью яблони, тонкие рябинки, можжевельник, бодро расползались хмель, вьющаяся жимолость и какие-то мелколистые фиолетовые кусты, в которых обитала полудикая кошка. А это дерево — одинокий дуб — стояло голое, с остановившейся в чешуйчатых почках жизнью. В конце июля мы придумали повесить на самую крепкую ветку качели. Веревки смутили наших воспитателей, но, после некоторых раздумий, качели все-таки появились.

В последнее время мы часто ходим к дубу с лысой девчонкой. Только она уже не совсем лысая. На голове у нее вырос такой жесткий ершик, что, когда я провожу ладонью, становится щекотно.

— А тебе щекотно? — спрашиваю я.

— А мне — как будто мороз по коже.

Мы сидим на широкой доске рядом, смотрим на закат. В небе медленно плавится золотое яблоко августа. На колени нам прыгает черепаховая кошка. Кошка теплая, ласковая, хотя и бродячая, и усы у нее подпаленные, и ухо оборвано.

Бывает короткий миг, когда краски в небе так сочны, там запредельно светоносны, что девчонка начинает дрожать. На глазах у нее выступают слезы. Она гладит кошку и говорит:

— Это все для нас. Ты понимаешь?

Кошка мурчит громко, громче вечерних цикад. Как будто весь мир — довольная теплая кошка на наших руках.

— Эта красота — только для нас. Никто не умеет ей любоваться. Даже кошка — а она очень умная кошка, видел бы ты, как она охотится на полевок! — она не видит этой красоты. Ни одни живые глаза во вселенной, кроме наших, не видят, как это прекрасно. Значит, это все создано прекрасным только для нас — звезды, закаты, радуги, понимаешь? — она перестает гладить кошку, и та замолкает. — Понимаешь, что это значит? — глаза у нее все в слезах. — Значит, есть кто-то наверху, и он… он любит нас? А?

Она раскачивается, стоя на ногах. Так, что все внутри замирает. Я смотрю на пружинистую мальчишескую фигурку, отважно парящую над землей. Порой мне кажется, что она сейчас спрыгнет. Я думаю: ты упадешь, и я упаду. На сердце становится спокойно от этой мысли.

Знаю, что скоро мы уйдем отсюда — по барбарисовой аллее, с полупустыми чемоданами, как и пришли. Знаю, что мир нисколько не изменился, пока нас не было в нем, а может быть, стал еще холоднее. Никто не посадит нас в кружок, не даст плацебо и не предложит сжечь в костре свои страхи.

— Скоро мы выйдем отсюда, — говорю я. — Но мне уже не страшно.

Когда качели останавливаются, она соскакивает с доски. И я целую ее мягкие губы. Легко, свободно, без замысла — что получится, то и получится.

Она все реже пишет стихи о смерти. Знаете, какое слово стало появляться в ее спутанных, много раз перечеркнутых чернильных строчках?

Это очень неплохое слово «возможно».