Анастасия Разумова - Дрожащий мост

Мой мир рассыпался на куски. Я все чаще кричал на нее и обвинял во всех смертных грехах. Хотя вина моей сестры была лишь в том, что она хотела жить обычной жизнью восемнадцатилетней девчонки: с влюбленностями, друзьями, музыкой и танцами. Она устала быть челноком, бесконечно штопающим рваное пространство нашего дома: от матери к отцу, и ко мне, и снова от матери к отцу.

«Ты невозможен», — вздыхала Лиза.

В тот день я на нее наорал. Она уходила на вечеринку с большой компанией. Уже стояла в прихожей, подкрашивая губы, а кто-то из компании ждал внизу. На ней было красивое серебристое платье и черная лаковая курточка, и во всем этом она была похожа на девушку из журнала.

— Почему мне нельзя пойти вместе с тобой? — спрашивал я.

— Потому что тринадцатилетнему мальчику будет скучно с такими нудными стариками, как мы, — ответила Лиза.

— Ты все время уходишь, а я остаюсь один, — ныл я.

— Обещаю: завтра мы весь день проведем вместе. Придумай, куда ты хочешь пойти.

— Я не хочу завтра. Я хочу сегодня. Останься.

— Ну что за ребячество… Меня ждут.

Я разозлился. Она была такая красивая, честное слово. Кто угодно захотел бы на ней жениться и отнять ее у меня.

— Ужасное платье, — сказал я. — Ты выглядишь очень дурно!

Она подняла бровь, но ничего не ответила.

— Раздевайся! — приказал я.

И даже схватил ее за куртку. Она тоже начала злиться, стукнула меня ладошкой по лбу.

— Маленький тиран, отпусти меня!

— Ну и не возвращайся тогда! — заорал я.

— Что?

— Я хочу, чтобы ты никогда больше не вернулась!

Если бы я мог представить, чем закончится этот день… Если бы я мог перенестись в этот день! Сколько раз в моей голове звучали жестокие, брошенные в сердцах слова, и я умирал от невозможности вымарать их хотя бы из собственной памяти. Я помнил ее взгляд, когда она уходила. Усталый и слегка укоризненный. Помнил, как ворвался к ней в комнату, разлил на пол ее духи, изломал помады. На тебе! Вот так!

К полуночи она не вернулась. Не вернулась и наутро. Наш дом нестерпимо пах ее духами. Тогда родители забеспокоились.

Сначала я думал, что Лиза мстит мне. Нарочно спряталась у какой-нибудь подруги или своего парня, чтобы меня проучить. Но все подруги и губастый парень, похожий на верблюда, были опрошены. Они звонили нам каждый час: не появилась? Как же так? На третий день лица родителей вдруг стали такими беспомощными, что я испугался.

А потом случилась небывалая ночная гроза, редкая для апреля. Земная твердь забилась в лихорадке. Люди бросали машины или ехали вслепую. Деревья валились на линии электропередач, и целые кварталы жгли свечи. Все это обсуждали в утренних новостях. Мать смотрела новости. Я застыл: она плакала.

— Мам, — сказал я, — это же просто гроза.

В Лизиной комнате засыхала лужа духов, и на кровати, усыпанной пеплом раскрошенной пудры, валялись жалкие останки дешевых девичьих помад. Когда ее нашли на Концевой, в доме все еще пахло духами.

Да что там, до сих пор пахнет.

Не знаю, поняла ли Сто пятая, как я любил свою сестру — единственного на земле человека, отвечавшего мне взаимностью. Мы стояли на Концевой, и на щеках наших замерзали слезы. Сто пятая нашла мою руку. А потом мы обнялись, и губы мне щекотал мех на ее куртке.

В тепле автобуса, слегка разомлев, она прошептала:

— Смотри!

Перед нами села молодая женщина в курчавой вязаной шапке. На шее, прямо под шапкой, темнела аккуратная маленькая бабочка. Мы со Сто пятой переглянулись заговорщицки. На мехе дрожали искристые капельки, глаза у нее были темно-зеленые и нежные. Я не мог не думать о ней, словно попал в западню. Когда Ярослав вернулся, западня захлопнулась.

Сто пятая тоже оказалась сдвинутой на спорте. Как лег настоящий снег, они оба словно с ума сошли: поедем кататься с гор — и точка. Не мог же я отпустить их вдвоем. Теперь, после бабочек, после Концевой, после того как мех на ее куртке щекотал мне губы, — не мог. В электричке нам хватило бы скамьи на троих, если бы Сто пятая не поставила у окна свой огромный красный рюкзак. Пришлось мне плюхнуться через проход от них. Рядом устроилась необъятная тетка, тут же выловила из просторного кармана шоколад в золотистой обертке и захрустела. Я сдвинулся к окну. Смотрел на них украдкой: что они делают. Ярослав безоблачно улыбался, она опустила голову на его плечо и что-то говорила. Тетка решила, что я пялюсь на ее шоколад, спросила:

— Хочешь? У меня еще есть.

Я отпрянул. Они засмеялись. Тетку вспоминали мне всю дорогу до поселка.

В горах было много народу. Все эти спортсмены в обтягивающих мышцы костюмах, на уродливых лыжах с округлыми носками, похожими на тюленьи морды. Не понять, о чем они думают, укрывшись за очками в пол-лица. Наверняка ни одной дельной мысли, а спеси — выше гор. Парень, который выдавал лыжи в прокате, мне сразу не понравился. Он посмотрел на меня презрительно и у единственного спросил, каков мой уровень катания. Уровень катания, черт возьми! Что я должен был ответить?

Этот парень в красной шапочке на одно ухо выдал мне самые старые, облезлые лыжи, на которых, вероятно, каталась его бабуля, и посоветовал начать со склона номер два. Он махнул рукой в сторону горки, где копошились несколько детей с инструктором.

Ярослав со Сто пятой в это время уже переобувались. Ноздри трепетали у обоих в предвкушении хорошего дня. Им нравилось все: горы, снег, солнце, люди, риск — и они сами среди этого всего.

— Ты с нами, наверх? — спросил Ярослав.

Оба стояли на лыжах — настоящих горных лыжах — так уверенно, будто в них родились. Прямо картинка для рекламного проспекта. Я кисло улыбнулся. Да, струсил. Как только увидел прищур парня из проката, как только почувствовал запах лыжной мази. Я никогда не любил спорт и своему телу не доверял. Зачем поперся сюда?! Так и стоял в дурацких лыжах, с которых почти облупилась синяя краска, и смотрел, как они уезжают, смеясь и переговариваясь, уменьшаются в темные точки и исчезают на вылизанных ратраком склонах. Свободные, сильные, смелые.

Куда-то я все-таки со злости забрался, на какой-то пустынный склон. Мне в спину кричали: «Эй!», кажется, инструктор. Я сделал вид, что не слышу. Этим спортсменам лишь бы щелкнуть тебя по носу. Вспомнил школьные уроки катания. Пару раз упал, но забрался-таки на дурацкую гору. Отдышался после подъема. Кровь перестала стучать в висках, и стало тихо. Внизу раскинулся поселок. Тропинки между домов петляли и скрещивались, как линии на ладонях. Тронул губу. Так и есть — распухла. Ссадил в одном из неловких падений. Небо, еще полчаса назад ясное, заволокло тучами. И я вдруг начал фантазировать.

Снежную бурю вообразить легко. Все равно что ребенку надоело рисовать зимний пейзаж и он раздраженно смешал свежую краску. Только в углу рисунка уцелела тщательно выписанная синяя лыжина. Меня найдут по одиноко торчащей из сугроба лыже. Впрочем, и бури не надо. Довольно закрыть глаза на этой трассе, узкой, с крутым уклоном и глубоким ущельем. Манящее предчувствие гибели. Я стоял на вершине и воображал, как несусь в ущелье, сбивая на ходу цветные ограничители. Лечу в воющую пустоту. Наконец, замираю, сломанный, неживой, красная звезда на белом. Лицо покрывает мелкий, колючий снежок. Даже красиво. Если б не болячка на губе.