Анастасия Разумова - Дрожащий мост

— А ты все еще боишься мостов?

Тогда они разлеплялись, Ярослав удивлялся:

— Ты мостов боишься?

И я был доволен, что знаю о ней чуть больше.

Честное слово, я сдерживался изо всех сил, чтобы не язвить, не поддевать Ярослава, но это все само вырывалось. Как только на горизонте появлялась Сто пятая, мои шутки становились острее. Пока они ворковали, я придумывал каверзные вопросы, чтобы поставить его в неловкое положение при Сто пятой. Однажды он сказал:

— Ты сам не свой последнее время.

Смотрел он с такой искренней тревогой, что мне стало стыдно.

— Разве что-то не так? — промямлил я.

— Ты как будто злишься на меня, я хочу понять, чем тебя обидел, — сказал он.

Ярослав все делал прямо — будто шагал по натянутой над пустотой проволоке. А я юлил, как крот в земляном туннеле. Самому от себя тошно было, правда.

— Может, дело в ней? — прозорливо спрашивал он. — Извини, мне казалось, вы друг другу нравитесь.

— Да ты что! Мне с вами хорошо, — опять мямлил я.

— Можешь посмеяться, но я скажу один раз и больше не буду, — он смотрел на меня без улыбки. — Мне до чертиков важно верить в человека. Плевать, что о нем могут говорить, даже если он будет совершать какие-то глупости. Это все ерунда. Главное, чтобы он был в самом важном неизменный, цельный, что ли. Вот мы сейчас стоим, смотрим друг на друга, и всегда, всегда, каких бы мы дурацких дел ни натворили, как бы ни ссорились, мы все равно останемся друг для друга такими, какие есть. Мне это важно знать, понимаешь? — от слов его у меня холод по спине пробегал, он глядел на меня вопросительно. — Наверное, дружба — это самое серьезное обещание?

— Вы мои друзья, — отвечал я.

И в доказательство продолжал таскаться с ними, как пятое колесо в кибитке, где разгорается чужая первая любовь. Они должны были разбежаться давным-давно. Ни к чему хорошему такие знакомства не приводят, когда седеющему отцу говорят:

— Ах, а у меня ведь дочка того же возраста, что и ваш сын. Давайте их познакомим!

Ах, ах! Конечно! И — какой-то театральный пикник, со стихами и подковырками, где море народу и два смущенных подростка.

— Смотрите, они ведь друг друга отражают, — удивлялась артистка, сорокалетняя Офелия.

Было у них в театре такое понятие. Отец Ярослава хорошо объяснил: есть артисты сами по себе хорошие, а на сцене — не срабатываются, борются, «кто кого пересобачит», и спектакль весь — без жизни. А бывает, что два человека «отражаются» — так чувствуют друг друга, так реагируют, будто прожили вместе много лет. Как будто один продолжает другого. Вот это и увидела артистка в Ярославе и Сто пятой. Что они подходят друг другу.

Неужели Сто пятая похорошела? — думал я и разглядывал ее исподтишка. Что-то в ней изменилось. Вроде бы, прежними остались худые руки и ноги, большой рот, даже волосы до сих пор пахли жженой соломой. Тем не менее, теперь я считал ее самой красивой девчонкой из всех, с кем когда-либо водил знакомство. Она тоже была диковинным семечком, занесенным в наш город издалека, как и Ярослав. До пятнадцати лет не знала матери, жила с отцом и мачехой в Душанбе. Однажды мать появилась на пороге, как землетрясение, и заявила, что смысл жизни ее потерян. Когда Сто пятая все это рассказывала, я вспоминал печальную сказку про двух девочек, одинаково любящих апельсины, что придумала и поведала мне артистка на задымленном лестничном пролете. В этой сказке, оказывается, заключалась ее история.

Сто пятой стало жаль незнакомую мать, и она переехала за тысячи километров в новый город, в новую жизнь.

— Навсегда, — говорила она, выщипывая мех из куртки и отправляя в полет невесомые пушинки.

Я ждал, когда Ярослав наконец заявит, что ему надоел этот слепленный родителями союз. Вокруг него так и крутились самые красивые девчонки, звали в кино, писали записки.

— Конечно! — ответил бы я. — Она тебе не пара. Давно хотел сказать, дружище. — Я бы хлопнул его по плечу. А сам бы тихо радовался в глубине души.

Зимой Ярослав уехал на гастроли вместе с театром и «Летающими». Прощаясь на долгие недели, он разжал кулак. В ладони лежала металлическая рыбка.

— Возьму с собой, поймаю удачу, — улыбнулся он, и у меня дрогнуло в груди.

Я скучал по нему, как по единственному другу. Но и радовался. Конечно, радовался. Мы гуляли со Сто пятой вдвоем, и я замирал, если мех ее куртки случайно касался моей щеки. Над нами вихрился снег, для нас беззвучно крутились пластинки. Мы медленно сближались на ослепительной белой сцене — издалека, кругами, точными и плавными шагами вальса. Иногда я оглядывался, видел цепочку наших следов рядом, и улыбался. Мне было хорошо.

— А ты замечала, что стоит лишь подумать о желтых кошках, как начинаешь видеть желтых кошек всюду? — говорил я. — Давай проверим. Что ты хочешь увидеть? Только на самом деле удивительное.

— М-м… цветы?

— Ерунда! Цветы можно в любом окне увидеть. Нужно что-то редкое.

— Ну, желтых кошек.

— Нет, придумай свое.

Она задумчиво терла нос, оглядывала черно-белые зимние гравюры.

— Хорошо. Бабочек.

— Бабочек? Тогда поехали!

— Куда еще?

— Увидишь!

Моего энтузиазма с головой хватило на двоих. Я взял ее за руку, мы прыгнули в автобус. Минут через двадцать оказались на заметенной снегом Концевой.

— Ты уверен? — спросила она, глядя на меня с недоумением.

Я не был уверен. Разве можно быть в чем-то уверенным, если мы на Концевой? Но пошел вперед, прокладывая дорогу в неожиданно плотных и глубоких сугробах. Она шла следом, больше ни о чем не спрашивая, и за это я был ей благодарен. В домике светились окна. Вокруг кто-то недавно расчистил снег. Я взбежал на крыльцо, как будто к старым знакомым. Постучал в дверь и выдохнул облегченно, услышав его голос.

— Это курьер, — сказал я. — Помните, привозил вам эквадорских гусениц?

Он приоткрыл дверь, посмотрел на меня настороженно.

— У меня подруга… она мечтает увидеть бабочек, — сказал я тихо. — Только представьте — бабочки среди зимы.

Хозяин посторонился, молча впуская нас. В комнате на веревке все еще болтались серые наволочки, а мальчиков не было. Никого в его доме не было, только огромные стеклянные кубы, где из куколок, ровными строчками развешенных на нитях, рождалось далекое, экзотическое, яркое лето.

Хозяин что-то гордо рассказывал — латинские названия видов, ареалы обитания, но мы не слушали. Мы смотрели на удивительно прекрасные создания — ожившие всполохи из-под закрытых век. И я даже понимал этого чокнутого отшельника, посвятившего жизнь бабочкам.

— Сейчас покажу вам, как кормлю их, — пообещал хозяин. — Вы тоже можете принести мед или фрукты, и я разрешу вам покормить.

Кормить бабочек! Ну и ну!.. Когда мы вышли из дома, Сто пятая остановилась на крыльце, улыбнулась растерянно.