Анастасия Разумова - Дрожащий мост

— Мама, а мы цыганы? — спросил однажды старший мальчик. — В школе нам сказали, что мы цыганы.

Костюмерша задумалась, обратилась к мужу:

— Ты не цыган, случайно?

— Хм, — ответил он. — Интересный вопрос. Есть ли среди актеров кто-то без капли цыганской крови?

Если бы мне не требовалось каждый день к девяти часам возвращаться домой, я остался бы жить у них, честное слово. Никто не был бы против.

Родной дом выглядел теперь тихим склепом.

— Передай, пожалуйста, хлеб, — говорил отец.

— Сегодня каша немного пригорела, — говорила мать.

Со стены смотрела Лиза, даже у нее взгляд был бессильный и отрешенный. «Ты прости меня, — говорил я ей. — Прости, что я теперь редко разговариваю с тобой. Мой друг понравился бы тебе. Он веселый и простой. Мне хорошо с ним. Но когда он пропадает, я его почти ненавижу. Скажи, что это?» Я хотел и боялся сказать Лизе, что уже переживал подобное. С ней. Что это я рвал ее фотографии и ножичком царапал ее пластинки, когда она уходила куда-то без меня. Это я был тринадцатилетним дикарем, а у моей сестры — подружки, друзья, однокурсники, славная и веселая жизнь. «Почему я такой?» — хотел спросить и боялся. Лиза одна все понимала, но смотрела без укоризны.

Однажды мне приснился сон, который нужно было бы сразу забыть. Однако сновидение на редкость упорно проросло в серенькое октябрьское утро и уже не отпускало, став неизгладимым воспоминанием. Мне снилось, что я живу в древесной почке, в липкой темноте. Вокруг шумят молодые и здоровые листья, поют песни ветров, кормятся солнцем и ловят небесную влагу. А я, сжатый в клейкий комок, с нетвердыми зачатками позвоночника и ребер, все не могу родиться.

Этот кошмар не шел в сравнение даже с теми, что долго снились мне после смерти Лизы.

— Не бросай меня, — часто шептал я ей, когда черты ее лица истончались, таяли перед закрытыми глазами, когда вдруг не мог вспомнить и описать ее голос или походку и пугался.

— Не бросай меня, — шептал я в спину Ярослава, когда он убегал на репетиции или гимнастические тренировки, все чаще и чаще.

Не бросай, а то случится что-нибудь дурное.

В ноябре контрамарки на премьеру получил весь наш класс. Девчонки пришли с цветами, и я едко шутил по этому поводу. Вообще, был какой-то заведенный.

— Завидуешь? — спросила меня одна и отвернулась.

— Глупости, — ответил я.

Но они только пренебрежительно кивали головами.

Накануне вечером я пожелал Ярославу удачи, он, с незнакомой суеверной запальчивостью, одернул: «Никогда нельзя желать удачи перед спектаклем!» Ну не идиотизм ли? Меня будто выпихнули с порога, как незваного чужеземца. Я вжался в кресло и вдруг со всей мочи, до головокружения пожелал, чтобы спектакль провалился. Чтобы это оказалась невообразимая чушь. Такая, что девчонки прятали потом глаза. Чтобы «Летающих» вынули из репертуара, как больной зуб. Тогда Ярослав понял бы все и вернулся ко мне.

Прозвенел третий звонок, даже головки цветов перестали качаться. В полутьме проступила засыпанная опилками арена. В Магдебурге, в старой цирковой династии родился талантливый мальчик Карл…

Постановка была экспериментальной, и режиссер не рискнул затягивать ее. Спектакль делился пополам одним антрактом, но и в перерыве я продолжал сидеть, вцепившись в подлокотники, когда вокруг захлопали сиденья, зашуршали взволнованные женские платья. Девчонки сунули мне цветы: «Ты не уходишь? Подержи…»

Как-то — мне было лет восемь — мы летали на самолете. При взлете я почти потерял сознание, словно раздвоился. Проваливался и одновременно парил в воздухе. Самолет рассыпался вокруг меня на фрагменты: далекие силуэты родителей, дорожка, на которой только что стояла красивая стюардесса, спинки сидений впереди, вытянутое окошко иллюминатора, белое крыло в нем. Это были уже не цельные объекты, а кусочки мозаики, и я не мог собрать их воедино. «Голова кругом от этих самолетов», — недовольно сказал кто-то за тысячи километров. Возможно, мать. И вдруг смертельный испуг сменился восторгом. Это было страшное, будоражащее, но, тем не менее, невыносимо прекрасное ощущение — одинокий полет в неизвестность.

Полузабытый восторг, единожды испытанный в зыбкой пограничной полосе, вернулся ко мне в театре. Ногти побелели — так крепко я вцепился в подлокотники.

Он вжился в этого Карла, и кривлянья не было ни на йоту, честное слово. Ярослав — нет, это был не Ярослав, а бесстрашный юный акробат Карл — взлетал и падал, любил и сомневался. И я верил ему. Я кричал: «Ты безумец! Кому нужно твое геройство?», но верил. Я продолжал с ним спорить. А он доказывал мне: «Видишь, я принимаю вызов смело, с открытым сердцем. Только так чувствуешь себя живым».

Когда он воспарил над сценой и в абсолютной, дрожащей тишине встал на проволоку, я замер со всем залом. В приглушенном свете боковых софитов мерцали тенета страховки, однако страх скрутил мне живот, мгновенно пересохло во рту. Я смотрел в бледное, прекрасное, недостижимое лицо Ярослава, своего единственного друга.

Завидуешь, — так сказала мне девчонка.

Я любил его, восхищался и — завидовал. Больше всего на свете мне — мне! — хотелось идти по тонкой проволоке над сценой. Идти по нервам затихшей в темноте толпы, над ней, вне ее. Высоким лучом скользить над своими страхами. Я бы хотел стать тобой, Ярослав. Как ты стал Карлом Валлендой, — подумал я вдруг.

Конечно, он не упал. Отец Ярослава подхватил эту фантастическую историю бесстрашных безумцев. Девчонки плакали, когда срывались в пустоту его родные и близкие, но сам он шел вперед. Упорно шагал над бездной по натянутой проволоке, легендарный человек, над ущельями, над городами. Только так он чувствовал себя живым.

Летающий акробат сорвался с высоты во время очередного представления. Ему было уже за семьдесят. Полностью потушили свет, когда Карл упал. Сердце схватило тоской. А потом наверху, над нами, зажегся тоненький луч, будто натянутая проволока, и мы смотрели на нее снизу вверх. Проволока еще дрожала энергией только что сорвавшегося с нее человека. Дрожащий мост.

Актеры вышли на поклон (я узнал артистку, что играла когда-то Офелию, а еще раньше вела мой кружок, в этой постановке она была женой Карла), я почувствовал во рту вкус крови — так искусал губы от волнения. Аплодировали им стоя.

Зал долго не хотел расходиться. Но, наконец, свет притух, хрустальное очарование сна наяву начало развеиваться под прозаическое хлопанье дверей, толкотню в гардеробе, смех. Кто-то тронул меня за плечо: «Идешь?» Я мотнул головой.

Все разошлись, гардероб закрылся. Я, одетый, ходил по фойе, шаги мои гулко отдавались в абсолютной, холодной тишине. Ждал его. Со стен смотрели суровые псевдогреческие кариатиды. Ярослав сбежал по черной лестнице — той самой, где летом курила артистка и звала меня на свидание.