Анастасия Разумова - Дрожащий мост

— Ты что? Меня ждешь? — спросил он в каком-то пьяном возбуждении. — А, здорово! Ну, пошли!

Он обнял меня, навалился всем телом, потащил наверх, в шумный зал. На лестнице он расспрашивал меня: «Ну, как? Что скажешь?», и я мямлил что-то, сам на себя сердясь. Почему не мог честно сказать, что это был лучший спектакль из всех, что я видел? Не мог. Что-то встало между нами. Его неумолимое превосходство, вот что.

В центре зала возвышался прекрасный отец Ярослава, все еще в образе, и раскатисто смеялся. Увидев меня, приветственно поднял сжатый кулак. Вокруг столика стояли, сидели, полулежали знакомые люди — утомленные и довольные актеры, величественный белогривый режиссер, непроницаемые художники, которым я возил посылки.

— А я повторяю, у меня левая кулиса счастливая! — твердила молодая актриса с острыми по-вампирски клычками, а режиссер гладил ее по руке и снисходительно отвечал:

— Наточка, о таких вещах не говорят вслух…

Зачем он меня притащил в этот надушенный котел, где — я знал — никто друг друга не переваривал, но мгновения успеха все переживали, будто одна семья, одна закрытая высшая каста? Я был безнадежно инороден.

— Пойдем, со своей девушкой познакомлю, — сказал Ярослав.

Словно мало мне было ударов под дых. «Сколько ж у тебя еще от меня тайн», — подумал я с тоской. Он взял меня под руку, увлек в слабо освещенную нишу. Там кто-то стоял, опершись спиной о балюстраду ложного балкона.

— Привет, — выдавил я.

— Привет, — ответила девчонка, и глаза ее изумленно распахнулись.

Это была Сто пятая. «Вот так поворот», — подумал я. Даже несколько раз моргнул. Но это была она, хотя веснушки с лета потускнели, и вместо мокрой от пота майки и канареечных шортиков на ней был какой-то темный балахон.

«А я тебя искал», — хотел сказать ей, только это была неправда.

В восьмом классе я ходил на литературный кружок. Мне было плевать на литературу, но за посещение этого кружка наш двинутый учитель ставил четверку автоматом. Мы думали, он будет учить нас писать, что-то вроде этого. А он учил вычеркивать. Особенно, говорил он, не доверяйте своим любимым фразам. Если вы полюбите какую-то свою фразу настолько, что ей загордитесь, вычеркните ее. Странноватый тип. Он говорил, что в мире нет ничего случайного и ненужного, даже аппендикс помогает младенцам переваривать молоко. Кто-то спросил нашего учителя: «А как же мужские соски?» Но он уже говорил о том, что даже окраска бабочки — не праздная красота, а маскировка. В мире все просто и мудро, говорил он, а вы своими любимыми фразами все время уводите в сторону от простоты и мудрости. Еще он часто повторял, что проволока в темной комнате должна быть натянута струной, потому что за нее держатся читатели, нельзя ее ослаблять и закручивать узлами. Я-то все время ослабляю и закручиваю узлы. Будь я писателем, мои читатели ходили бы по темной комнате, натыкаясь друг на друга и бранясь. Даже сейчас сделал какой-то ненужный крюк. Хотя мысль была совсем простая: Сто пятая оставалась моей любимой метафорой в черновиках. Я думал о ней, порой представлял ее рядом, примерял на нее свою действительность. Но из этой действительности вычеркивал — хлоп, и все. Нельзя привязываться к любимым метафорам, потому что они могут ожить.

— Ох, — сказала она и улыбнулась. — Какая встреча!

— Вы что, знакомы? — удивился Ярослав.

— Ага, — ответила она, — мы работали вместе, курьерами.

Самое забавное, что в тот июльский день она непрерывно жмурилась на солнце, я так и не понял, какого цвета у нее глаза. А сейчас был полумрак, и тоже непонятно. Наверное, я слишком пристально вглядывался, потому что она смущенно отвернулась. В ее розовом ушке блестели серебристые кольца, штук шесть, не меньше.

— Кстати, куда ты делась? — спросил я. — Очкарик сказал: пришла вся заплаканная и тут же уволилась.

— О, — вздохнула она. — Дурацкая история. Я распсиховалась. Ко мне начал приставать один старикан.

— Вот черт! — выругался я, хотя подозревал что-то подобное.

— Причем, знаете, что я доставляла этому старикану? Какие-то очень умные книги по педагогике, — фыркнула она.

— Точно, маньяк, — резюмировал Ярослав, нетерпеливо отсекая часть истории, где еще не было его.

Девчонка улыбнулась и вдруг прильнула к его плечу, а он поцеловал ее в макушку. Мне стало еще тоскливее, честное слово. Тут к нам подошла артистка — бывшая Офелия, нынешняя жена Карла Валленды. Встала, покачиваясь с носка на пятку.

— Как дела, молодежь?

— Все хорошо, мам, — ответила девчонка.

Когда они очутились рядом, отпали все сомнения — «французская красота», увядающая в одной, плавно расцветала в другой. Как я раньше не сообразил.

— А у вас тут… куртуазно, — сказала артистка. — Он, она и третий.

Кровь прилила к моим щекам, но Ярослав рассмеялся, оценив шутку. Девчонка тоже улыбнулась, и бледные веснушки запрыгали по щекам, будто живые.

— Что вы тут делаете, молодежь? — с грустью сказала ее мать. — В вашем распоряжении — восхитительная звездная ночь, бесконечные дороги, деревья над головами. Что вы делаете?

И тут меня ошпарило:

— Ч-черт, а который час?

Я торопился, но прибежал домой в начале одиннадцатого. Мать не спала. Сидела в ночной сорочке за низким столиком из искусственного камня, собирала головоломку. В последнее время это занятие заменяло ей таблетки в синей склянке.

— Извини, задержался в театре, — сказал я. — Эта не приходила?

— Все хорошо, — ответила мать и устало откинула волосы со лба. На лице жирно белели остатки крема. — Она позвонила и сказала, что больше не будет к нам ходить. У тебя все хорошо…

Фотография Ярослава на проволоке появилась в газете (я сохранил и эту газету). Он обмолвился, что скоро театр отправится на гастроли — наделавших шуму «Летающих» уже ждали в трех городах. Девчонки сходили по нему с ума, честное слово. Звали в кино, вздыхали у стеночки. Но он ухитрялся разговаривать с ними так, что никто не обижался и не устраивал обычных в таком деле мелкотравчатых драм.

Он умудрился не зазнаться. По-прежнему брал в буфете гору пирожков, кормил свою кудрявую ораву. Усиленно занимался спортом. Мы по-прежнему гуляли с ним после уроков, и он рассказывал что-нибудь интересное: как однажды прослушал сигнал «Ветер-раз!» по радио, собрался в школу и попал в настоящую снежную бурю. Или мчался с Большой Земли на катерке вместе с хмурой группой, снаряженной на розыск беглого рецидивиста, и кто-то дал ему подержать настоящий пистолет, тяжелый, холодный и гладкий.

Иногда к нам присоединялась Сто пятая. Мы оккупировали скамейку, прежде сдув первый снег. Глаза у нее оказались зелеными. Если они начинали совсем уж невыносимую возню — кутаться в один шарф, тереться носами, мурлыкать, как идиоты, я оборачивался к ней и громко спрашивал: