Анастасия Разумова - Дрожащий мост

— А за что ты здесь? — заинтересовался я, так и не поняв — шутит он или всерьез.

— Бродяжничество, — сказал он. — Пока тебе не исполнилось восемнадцати, со свободой личности все очень тухло.

Трудно было с ним не согласиться под цепким взглядом нашей надзирательницы. Все написали записки, кроме нас с низколобым неандертальским юношей. Подозреваю, он просто не знал или забыл буквы.

«Я ненавижу убийцу моей сестры», — вывел я наконец. После этой фразы все остальное оказалось мелким и глупым, все страхи, тревоги, все доктрины уничтожения мира.

Место для костра строго ограничивали кирпичи. Щепка не позволила даже огню выйти за рамки приличий, и в этом крылась искусственность, противная нашим сердцам. Никто не верил этой фальшивой психологической постановке. Но когда искры полетели в небо, мы перестали шевелиться. Пламя, даже стиснутое со всех сторон, овладело нами, как живыми существами, вышедшими когда-то из пещер. Неандерталец чувствовал это лучше всех, в его глазах внезапно засветилось мощное, завораживающее воспоминание. Вождь семинолов раскрыл рот и неожиданным басом выдал:

— Сейчас бы шифер… Так четко взрывается!

Надзирательница велела сжечь наши бумажки и ощутить освобождение от гнетущих мыслей. В костер полетели записки, свернутые как попало, но так, чтобы никто не мог прочитать. Рыжий скатал свою тайную доктрину в плотный шарик размером с бильярдный. Даже неандерталец что-то швырнул и судорожно повел челюстью.

Только я не бросил. Я вовсе не хотел освобождаться от ненависти к убийце своей сестры. Ни за что.

Ярослав свихнулся на этих летающих акробатах. Носил с собой черно-белую фотографию из журнала — шесть циркачей в обшитых тесьмой жилетках и облегающих бриджах с лампасами. В школе признавал только физкультуру и физику. Его увлекали практика и теория движения тела под действием силы тяжести, давления на опору, инерции — все, что помогало ему становиться сильнее, выносливее, гибче, сохранять равновесие в самых необычных условиях. Он забросил фокусы (хотя это было забавно), сосредоточившись на эквилибре.

Меня его одержимость пугала, но больше — злила. Я привязался к Ярославу, а когда он начинал погружаться в области совсем мне чуждые — спорт, акробатику, актерство — чувствовал себя лишним колесом его цирковой кибитки.

Когда он убегал на репетиции или тренировку, время растягивалось в серый, скучный Бермудский треугольник. Я не помнил, чем занимался по вечерам раньше, до него. Неужели так же неприкаянно бродил по дому, начинал и бросал читать книжки, пялился в окно?

Ярослав играл в новаторской театральной постановке о цирковой династии Валленда. Послушать его, это были потомственные безумцы. Однажды во время переезда они потеряли страховочную сетку и начали выступать вовсе без страховки. Полсемьи стали калеками или погибли, но оставшиеся в живых продолжали балансировать над бездной на проволоке.

Мы спорили до хрипоты.

— Это же идиотизм, — кричал я. — Рисковать жизнью — и ради чего? Скажи, ради чего?! Чтобы какая-нибудь домохозяйка ахнула и зажмурилась? Чтобы какой-нибудь толстяк на секунду перестал жевать кукурузу? Ах-ах! Краткий акт никому не нужного героизма. Вершина актерского кривлянья!

— Да пойми ты наконец, это искусство! — кричал Ярослав. — Искусство управлять собой. Своим телом, своими чувствами. Это вызов самому себе. Принимаешь его — чувствуешь себя живым. Разве это кривлянье — когда по-другому жить просто не можешь?

— Все равно — безумство, — бурчал я.

Заканчивал он наши споры каким-нибудь примиряющим высказыванием, что в ванне, мол, тоже опасно: можно поскользнуться и удариться головой о кафель, так что теперь, не мыться? Но я слышал в его словах превосходство смелого человека над человеком трусоватым. «Если бы ты САМ попробовал…», — как будто говорил Ярослав. И невысказанная обида еще долго клокотала в моей груди.

В общем, он боготворил этих Валленда. Играл Карла — основателя акробатической династии. «В юности», гласила ремарка. Как только юность героя заканчивалась, на сцену выходил отец Ярослава — крепкий, седеющий по вискам вагант, безупречно подхватывал центральную линию, натянутую проволокой над глубоким каньоном, и разворачивал ее по-настоящему, с грохотом, слезами, со всей камнепадной мощью таланта. В мистическом родстве двух продолжений: отца в сыне, героя юного в герое зрелом — тоже был некий сакральный смысл, от которого режиссер приходил в неописуемый восторг и уже дал огромное интервью в газете. «Летающие» — называлась эта статья, я сохранил ее.

Ярослав в постановке ходил по проволоке. Конечно, со страховкой, не как Валленда. Однако акт героизма был налицо. Школа гудела в предчувствии премьеры, и если девичья головка не поворачивалась, когда он легкокрылым греческим богом влетал в класс, то это означало одно — девочка тяжело заболела, оглохла и ослепла.

Честно говоря, меня от всего этого воротило. Иногда я думал: какая прихоть толкнула меня к человеку, воплощающему в себе все, что я терпеть не могу? Повернутому на спорте, актерстве, своим бесстрашием унижающего меня в пыль? Почему я полюбил его?

Ярослав быстро, играючи вошел в жизнь нашей школы. Все обычные для новичков испытания: может ли дать отпор или рожден рабом, опасен или безвреден, на что вообще способен — прошел одним духом. Кажется, ему хватило самого первого мощного подъема на канате, чтобы убедить всех в своей физической силе. Шпана уважительно отошла в сторонку, как хищные совы, признавшие дневную силу ястреба и застывшие в ожидании другой жертвы.

К его внешности летучего греческого бога прилагался легкий, без зазнайства, характер. Спокойный и рассудительный, Ярослав скоро решал любые школьные разногласия. И драки на заднем дворе прекратились. Он как будто бы всем стал старшим братом, а не только своей кудрявой малышне.

Как-то раз англичанка попросила нас перенести в библиотеку стопки словарей из класса. Свора рослых старшеклассников, только что гоготавших верхом на партах, вдруг рассосалась. У всех нашлись неотложные дела или болезни. Нашла дураков! Остались только мы с Ярославом. Я зарабатывал положительные характеристики для Щепки в кризисный центр. Моя надзирательница вела по мне пухлое дело, в котором хорошего становилось все больше и больше. Ярослав тоже хотел уйти, но уже в дверях обернулся. Мы встретились глазами.

— Эх, ну и ну, — сказал он виновато. — Дел-то на полчаса… А ты молодец. Человек.

Дел оказалось больше, чем на полчаса. Битый час мы таскали эти словари, а потом еще стулья из класса в класс, переставляли кругом столы, и вдруг начали улыбаться друг другу. «Человек», — никто меня так не называл, удивительно даже. Вышли из школы вместе. Это значило, что у меня впервые появился друг.