Анастасия Разумова - Дрожащий мост

Из-за поворота выскочил мальчишка лет двенадцати. Притормозил и махнул: все в порядке? Я вздохнул. Глубже надвинул мокрую насквозь шапку. Тронулся с места, поднял мелкий, колючий снег. Никакого ущелья здесь не было, никаких крутых склонов и опасных виражей.

— Ну как прогулка? Удалась? — ехидно спросил парень из проката.

Забрал у меня лыжи и осклабился. Я не ответил.

— А ваши друзья еще наверху, — крикнул он мне в спину. — Бесшабашная парочка!

С удовольствием спустил бы его с горы на заднице. Голени ныли жутко. Когда я шел вниз, еще и ступни начало сводить болью. Я не погиб, но что мешало мне сделать вид, что чуть не погиб? С этой волнующей мыслью спустился в поселок и вошел в кафе под помпезной красной крышей. В нос ударил всепроникающий запах мастики для лыж. Кругом сидели спортсмены, мешали остатки адреналина с безалкогольными коктейлями.

Я сел у стойки, заказал горькое пиво. Бармен, как две капли воды похожий на надменного парня из проката, спросил, есть ли мне восемнадцать. Тогда я попросил кофе с молоком.

Они появились через полчаса, в шумной компании завсегдатаев местных трасс. Неудивительно. Эти чертовы спортсмены всегда находят друг друга. Я вяло помахал им, хотя предпочел бы остаться за столиком один. Ярослав просиял в ответ. Вся буйная компания подкатила к моему столику, обсуждая начатый без меня разговор. Сто пятая устала, но выглядела довольной. Под курткой у нее оказался черный свитер с высоким воротом, глаза ярко зеленели.

— Что мы тебе сейчас расскажем! — пообещал Ярослав.

Мне не хотелось слушать чужих историй. Я хотел рассказать, как сам только что разминулся со смертью на крутом склоне. Пусть это выдумка, но хороший рассказ только так и получается. Сто пятая ткнула в высокого блондина и зашептала с такой гордостью, как будто сама придумала:

— Его зовут Ян. Правда, необычное имя?

— Из таких, что не забудешь, — подхватила симпатичная темноглазая девушка, откинулась на стуле, пошевелила губами. — В честь кого советского мальчика назвали Яном, а?

— Зная моего отца, скорее, в честь Флеминга, чем Гуса, — с мрачным видом пошутил дылда.

— Не любишь вспоминать детство?

— А кто любит вспоминать детство? Только зануды. И писатели. Впрочем, это одно и то же, — рассмеялся Ян.

Я любил вспоминать детство. А их бессмысленного манерного разговора вовсе не понимал. Неужели Сто пятой нравятся эти люди? И Ярославу? Я попытался поймать их взгляды. Но они смотрели на новых посетителей — двух обветренных мужчин.

— А кто это? Лицо знакомое, — зашептала темноглазая.

— Я его знаю — того, что справа, — ответил Ян. — Два года назад у него разбилась в ущелье жена. Красивая была женщина. Алиса. Как же его зовут… Имя такое необычное. Кажется, ни за что не забудешь. А потом вдруг — раз! — и не можешь вспомнить.

— Бывает, — сказал Ярослав. — Я где-то читал, что нет никакой плохой памяти на имена. Мы сами выбираем не запоминать других.

— Может, и так, — Яну принесли горькое пиво. — Смотрите-ка, погода портится. Скоро здесь свободного места не останется. Включить вам музыку? — спросил он у Сто пятой.

За окном шел снег. В кафе под красной крышей пахло лыжным воском и играл славный несовременный джаз. Все в этих чертовых горах смеялись и радовались друг другу, как дети. Все были красивые, влюбленные и полные жизни.

— Я этот день никогда не забуду, — сказала Сто пятая.

Она смотрела на Ярослава и теребила ворот черного свитера. А я смотрел на них и не мог думать ни о чем ином. Было у них или нет? Добрались ли они до высшей точки чувственной любви? Искал доказательства в ее взглядах, движениях, голосе. В его уверенных жестах. Умирал от собственной неполноценности, от унижения, но думал. Мучительная мысль не давала мне покоя. Я знал: до этой высшей точки еще можно что-то изменить, а после — уже нет. Было у них или нет?

Раз я спросил его, нарочито небрежно, как, должно быть, спрашивают друг друга мальчишки:

— А у вас все серьезно? Ну, в смысле… этого…

Он слегка нахмурился.

— Ты о чем?

Я замолчал, снова ощутив его превосходство — вечный перевес мужественности над незрелостью. Он щелкнул меня по носу и даже не заметил.

Мне было паршиво, что и говорить. Я продолжал таскаться за ними всюду, боясь оставить одних, словно какая-нибудь комическая испанская дуэнья.

Однажды случайно увидел их вдвоем на улице. Окликнул. Они не услышали, только шаг ускорили. Я побежал следом. Они шли быстро, взявшись за руки, и вдруг свернули в гостиницу. Так уверенно, словно не первый раз. У меня сердце упало, честное слово. Я сел на скамейку напротив. Они не выходили. Думал, ворваться в эту чертову гостиницу, закричать на служащего (наверняка это какой-нибудь продувной тип с жеманными манерами): что же вы делаете, у вас тут несовершеннолетние! Потом подумал, что скоро замерзну насмерть. Вот будет потеха: они выйдут, счастливые, рука в руке, а тут я — белая мумия. И еще думал: почему они счастливы, а я нет. Сам не заметил, как скрючился на скамейке в позе эмбриона. Был-ли-был-ли-был-ли-счастлив — жалко плескалась последняя мысль, прежде чем раствориться навсегда в водах забвения.

— Эй, ты чего, парень? — раздался надо мной скрипучий голос.

Я поднял голову — на почтительном расстоянии от скамейки приготовились к обороне две женщины, на вид чуть старше моей матери.

— Ну-ка иди отсюда, — сказала одна.

— Не шевелись лучше, — проскрипела другая.

Я поднялся со скамейки и двинулся мимо опасливо отпрянувших женщин. Наверное, смотреть на меня было страшно. Сам я боялся даже глянуть в витрины, уже зажегшиеся теплым, манящим светом. Вдруг бы там отразилась белая мумия. Или еще того хуже — никто не отразился.

Наутро Ярослав опоздал на уроки. В школе мы сидели рядом. Он что-то спросил по литературе. Сказал, что малышня дружно простудилась, и вчера он метался от одного к другому с градусниками и грелками. Я успокоился. Это были не они. Обознался. Даже смешно стало: вот психопат, караулил незнакомую парочку возле гостиницы! Хорош был бы, если б еще и ворвался с криками…

— Погуляем сегодня? — спросил я.

— Конечно, — ответил он, слегка замявшись.

Жизнь нашего города протекала в пчелиных сотах обособленных кварталов и дворов. Мы могли нырнуть в окраинно-сельскую тишину и вынырнуть через десять минут среди гигантских сталагмитов новостроек, где иными были виды, запахи, лица, сам ток жизни.

Обветшалый дом Ярослава стоял в переулке, упирающемся в старомодную пожарную каланчу. В теплую погоду здесь появлялись тонконогие старички с аккордеоном и танцевали прямо на улице. Я жил в безликой многоэтажке с окнами на такие же многоэтажки, расходящиеся четко по радиусам от массивного здания технологического института. В этом институте, по разумению моих родителей, меня ждала какая-нибудь кафедра попроще. Сто пятая с матерью занимали огромную, холодную комнату на последнем этаже модернового дома с круглыми окнами и стеклянным входным павильоном, похожим на кусок оплавившегося в кипятке рафинада. В каждой соте был свой порядок. В моей — люди всегда торопились, и объявления на столбах никто не читал. Поэтому Лилию я увидел, когда ее уже нельзя было узнать.