Анастасия Разумова - Дрожащий мост

— Мне очень жаль, что из-за глупой шутки все так случилось. Я не хотел.

— Ты чувствуешь себя причастным к этому… кхм… происшествию?

Ну и вопросец! Причастным? Да я придумал это происшествие! Я его сконструировал!

— Да. К сожалению, мы друг друга недопоняли. Я не хотел, чтобы он упал. Конечно, не хотел.

Еще как хотел!

— Нет, не хотел!

— Хорошо, хорошо, я тебе верю…

— Не хотел! Он мой единственный друг.

— Да.

Эти рыбы на ее панно меня страшно раздражали. Никаких рыб. Никаких урн с прахом. Никаких крючков. Оставьте меня в покое. Когда она задавала очередной вопрос, я молча скрещивал руки перед собой. Щепка останавливалась с неохотой, как мощный автомобиль перед знаком ограничения скорости. Мы оба выдыхали. Не знаю, какие выводы она сделала за своим столом «Джульетта», но летом меня отправили в лагерь для трудных подростков. Конечно, называлось это учреждение не так, но сомнений не оставляло. Если коричневый цвет окрестить «миланским орехом», он не перестанет быть коричневым.

Меня не провели ни нежно-голубые балкончики, ни аккуратно постриженный барбарис, ни беседки из свежеструганного дерева. От этого лагеря веяло его истинным назначением. Репетиция тюрьмы для тех, на ком поставлен жирный крест. Гетто несовершеннолетних изгоев общества.

Щепка доставила меня под личным конвоем. Окна в веселеньких солнечно-желтых занавесках были забраны решетками.

— Чтобы мячом не разбили, — пояснила Щепка. — Только и всего. Не думай, что кто-то здесь посягает на твою свободу. В любой момент ты можешь позвонить мне. Или родителям.

Ха-ха. Смешно.

Комната на трех человек была пустой, и я занял кровать у окна. Вдруг ощутил небывалый голод.

В чемодане моем гулял ветер. Я взял только смену белья, толстый свитер, бессменные обрезанные джинсы и Лизину книжку — потрепанный сборник рассказов Сарояна с ее карандашными галочками. В потайном кармане на резинке лежал большой коричневый конверт. Над тремя рисованными пальмами бежала надпись «Ваше лучшее приключение» и логотип какой-то турфирмы. Этот конверт я не собирался никому показывать, а тем более доставать нашу семейную фотографию и, как сопливая героиня-сиротка из мелодрамы, вешать на две кнопки над кроватью. Да и фотография была не из тех, каким можно умиляться. На ней все четверо вышли как попало. Я только что переболел воспалением носоглотки и сидел с идиотически раскрытым ртом. Лизе затянули волосы в тугие косички так, что она стала похожа на печального китайчонка, мечтающего затеряться в Тибете. Мать с отцом встали не рядом, а по обе стороны от нас, нарушив композиционную стройность снимка. Судя по их лицам, фотограф спорил. В тот момент, когда он нажал на спусковой затвор фотоаппарата, мать воинственно выбросила вперед подбородок, отец поджал губы в презрительную щель и вцепился мне в плечо, будто я хотел куда-то убежать.

Еще в конверте лежали аккуратно сложенные газеты с двумя заметками о спектакле «Летающие» и фотографией Ярослава.

Я лег на кровать во весь рост, отпихнув чемодан к стене. С моего места открывался прекрасный вид, густо забранный железной решеткой. От белья и подушки исходил ощутимый запах дезинфекции. В животе урчало. Добро пожаловать.

Так я лежал и пялился в окно. Может быть, прошло сто лет, прежде чем я понял, что фигурка за окном мне знакома. По аллее, усаженной непролазным барбарисом, медленно бродила Лилия, вперед и назад, как маленький арестант.

Я бросил чемодан на кровати и выбежал во двор. Это действительно была она. Волосы у нее отросли до плеч, а синие глаза угасли. Она куталась в кофту с длинным рукавом, хотя стояла жара. Над кустами вовсю летали бабочки.

— Вот это да, — только и мог сказать я.

Она слегка улыбнулась.

— Ты-то как здесь? — спросил я.

— Ну-у, они называют это бродяжничеством и аморальным образом жизни, — ответила она и натянула рукава кофты пониже, словно ей было холодно.

— Что же с тобой случилось? — спросил я снова и осекся.

Вряд ли с ней случилось что-то очень хорошее, о чем она рвется рассказывать направо и налево. Лилия махнула рукой и ушла. В дверях стояла встревоженная Щепка, смотрела на меня, прижав ладонь ко лбу.

— Ты уже устроился? — спросила она, будто заботливая тетушка, и я ответил ей в том же духе:

— Замечательно!

Много позже Лилия рассказала мне о том, что все-таки добралась до своего любимого.

Из поезда пришлось выйти на полпути, на каком-то ночном полустанке. Заподозрила, что проводники хотят сдать ее на ближайшей станции. После ехала с дальнобойщиками, свернувшись калачиком и не дыша на спальном месте в кабине большегруза. Занавеска тихо колыхалась, цветы на ней то сходились, то расходились пышными головками. Дальнобойщики покупают на трассе больших мягких медведей. Пристегивают ремнями безопасности. Едут — медведь-пассажир и водитель. Романтика! Вот такие у нее воспоминания о той поездке.

Судьба определила им с любимым ровно две недели беззаботного счастья. Дальнейшая жизнь оказалась совсем не такой, как мечталось. Квартира действительно была — полуподвальная, с огромными рыжими тараканами, которые обнаруживались в самом неожиданном месте — на дне кружки с молоком, например. Любовь прошла очень быстро, начались будни. Спортсмен лупил ее, на губах до сих пор прощупываются языком шарики кровоподтеков. Что-то у него не складывалось в спорте, а может, в голове. Она, напуганная, убегала в чужой город, где никого не знала. Приходилось делать ужасные вещи, — говорила она, — такие ужасные, что у нее теперь никогда не будет мужа и детей. И мне лучше бы отсесть от нее подальше.

Как-то весной — в тех краях, где они жили, весна наступала рано и стремительно — спортсмен скомандовал: едем к морю. Она вздрогнула. Никуда уже не хотелось ей с ним ехать. Но он схватил ее за шею и зашипел: собирайся. Бросили сумки в машину. Лилия и слова боялась вымолвить. Ехали долго. Остановились перекусить в дешевом придорожном кафе с пластиковыми столиками на улице. Он молча съел бутерброд, обернутый в промасленную бумагу. Откинулся на спинку стула и закрыл глаза.

— Скучно-то как, а? — проговорил с тоской.

Лилия все это очень хорошо помнила. До последнего звука. И рассказывала она очень хорошо. Ей бы книжки писать, серьезно.

Наш учитель, который вел литературный кружок и призывал вычеркивать любимые фразы, был повернут на поисках натуры. Заставлял нас часами разглядывать какую-нибудь старую ветлу, а то и прижиматься к ней, чтобы увидеть изнанку. Или приводил к облупленной двери: «Посмотрите, сколько историй она скрывает под этими трещинами. В ней больше тайн, чем в ином человеческом сердце». Мы пытались разглядеть истории, но видели только трещины. А Лилия была бы королевой этого кружка, без шуток. Все она подмечала. Например, что столик, за которым они сидели со спортсменом, был липким. Спортсмен отодвинулся от липкого столика, бросил: