Матс Траат - Сад Поммера

При этом он думает о зиме и старости. Зима ведь тоже — старость, когда коченеют деревья и птицы, убывают силы. Только огонь — верный друг и утешитель, поэтому так приятно, укладывая в очаг первые кирпичи, думать об огне, о свете и тепле. Хотя и ничто не долговечно, Поммеру еще жить и жить, впереди еще много дней, когда будет всходить солнце, зеленеть трава, дуть ветер. И какой-нибудь смущенный мальчуган будет старательно выписывать грифелем на своей маленькой доске букву, какую вывел ему учитель.

Это его свет, дверь в мир, которую он оставит после себя открытой.

И жизнь порой трогает его до глубины души — как слово проповеди, как первый цветок на вишне, как звуки скрипки.

Все это — одно и то же.

Поммер оглядывает худую, долговязую фигуру сына. Примерно таким же был смолоду и сам он, но его движения были более свободны, грубоваты и сильны. О многом хотел бы он поговорить с сыном, но втайне побаивается этого стоящего на свету, в дверном пролете, молодого человека, который все же плоть от плоти его, кровь от крови его.

И не сам ли он тот иудейский мудрец, что заскоруз и закоснел, в то время как Карл будто молодой Иисус, который однажды возьмет в храме при стечении народа книгу пророка Исайи и возвестит если и не саму истину, то по крайней мере свои стремления к справедливости. Хотя сейчас-то сын стоит перед порогом бани и топчет глину для плиты.

Его, Поммера, скоро подрежут под корень, старый суйслепп предсказал ему это еще весной, и он станет прахом, быть может, даже глиной, которая годится разве что скреплять кирпичи очага. Но прежде он хотел бы поговорить с сыном, хотя чем больше он об этом думает, тем невозможнее это кажется. Чуть ли не с болью чувствует Поммер, что слова удаляются от него, те же отдельные, что остаются при нем, слишком назидательны, пусты, бессодержательны, чтобы ради них начинать разговор. Глубочайшая суть жизни, вернее догадка о ней, остается в нем навечно нераскрытой, невысказанной и необъясненной — как бы чудесная весть в железном шкафу, к которому нет ключа.

И остаются только те слова, какие один учитель говорит другому, старший младшему, вот и все. В них есть свое зерно, но замочная скважина заржавела, и в этом виновата не только педагогика.

Звук, который лился из темно-желтой скрипки в его ухо много лет, всю жизнь, — хочет стать словом. Сегодня, в дождливый день, в тот самый час, когда он складывает очаг.

И не может, и нет никакой надежды. Каждое столетие в муках умирает в самом себе.

Но не все еще пропало.

Карл оставляет толкушку стоймя в корыте с глиной и выпрямляется. Ему не дает покоя мысль о народе… Народ должен быть одной дружной семьей. Сначала эстонский народ, затем все другие, весь мир.

Точно так же, как здесь, он мог бы стоять и где-нибудь на поле, на перекрестке дорог или в березняке, стоять и думать так же.

Или — на рынке?

У Марии на кухне, в городе? Или в полицейском участке?

Карл Поммер умилен жизнью, в нем клокочет радость бытия. Скучные верноподданнические наставления учителей еще не притупили его и не состарили его душу, он хочет быть пахарем на ниве просвещения. Хотя ему, как и его отцу, с первого же школьного дня и придется запретить разговоры на родном языке, он хочет пробуждать детские души, пусть на чужом языке.

Ему кажется, что мир так же молод и полон сил, как он сам. Молодой идеалист не может поверить, что это совсем не так. Чувство общности со своим народом и далее — со всем человечеством, — вот что дает ему опору…

Двое глашатаев просвещения строят плиту, и к вечеру следующего дня, когда куры уже на насесте, устраивают пробную топку. Для этого вполне годятся старые номера «Олевика». Поммер хочет видеть, какова в печи тяга.

Тяга, сверх ожиданий, хорошая. Новая плита в некотором роде как человеческая голова, сперва надо дать обсохнуть губам, лишь потом требовать зрелых мыслей.

Погода наступает хорошая. Над трактиром и волостным правлением рассеиваются облака, проглядывает солнце.

Поммер заканчивает сенокос, дети собирают в саду вишню, смородину и крыжовник. Все сосуды, ведра и даже медный умывальный таз полны ягод. Как-то вечером с поезда приходит Мария, Карл встретил ее с лошадью. Настроение и мысли супруги телеграфиста вполне спокойные — с мужем у нее все в порядке, даже сгоревшая одежда не ошарашила его на сей раз; тогда, после яанова дня, Мария застала мужа в постели, он простудился, видимо потому, что его сослуживец оставил окно открытым.

Мария помогает варить варенье. Это великая работа. Прежде всего Манту и Леэни посылают за сахаром в лавку; собирают и осматривают банки, миски, ведра — все, куда можно разлить варенье. Кристина и Саали заняты в сарае. Одна банка треснула, небось, ребята весною, когда укладывали дрова, стукнули по ящику, в котором она стояла. Но Кристина не выбрасывает банку, глядишь, Яан еще починит ее, наклеит бумажную полоску, и тогда можно будет класть в нее крупу или муку, что-нибудь сухое.

Котел с ягодой ставят на плиту, оставшуюся на пожарище. Мария приносит из сарая чурак, чтобы было где сесть, и размещается рядом с играющим ребенком в бывшей кухне, где она с малых лет помогала варить варенье.

Маленький Сассь играет в золе сгоревшей школы, словно в ящике с песком. Он просеивает пепел меж тоненьких пальчиков, зола набегает серой кучкой, и когда кому-нибудь из взрослых случится посмотреть на его занятие, он отвечает взором голубых глаз из-под выпуклого лба, радостно и удивленно, и кричит: «Пепель»!

А рядом кто-то выплеснул из штофа рассол, который еще нужен Поммеру, Дедушка отчитывает маленькую Леэни, она раньше всех попалась ему на глаза.

— Зачем ты так сделала?

— Дедушка, я же не выливала рассол.

— Вылила.

— Не вылила, дедушка…

— Раз я говорю, что вылила, значит, ты вылила.

От дедушкиной несправедливости на глазах у девочки выступают слезы.

Немного погодя Карл говорит отцу:

— А вдруг Леэни в самом деле не выливала.

— Кто же тогда, она здесь была…

— То, что ты думаешь — мол, она вылила, еще не значит, что она в самом деле вылила.

— Если не вылила, то пусть уроком будет…

— Ты, отец, все же очень суров.

Поммер садится в сарае, посредине, за обеденный стол, что держится на козлах, смотрит на сына отсутствующим взором и кивает, чтобы Карл сел тоже. Сын осторожно садится на отрезок доски, шершавой, слегка только пройденной рубанком.

— Скажи, сын, как я мог бы поступить еще?

— С Леэни ты, пожалуй, поступил несправедливо, отец!

— Возможно, — вздыхает Поммер. — Ни один человек не может каждый миг быть в глазах всех справедливым. Не стоит и надеяться на это. Можно быть справедливым только на свой лад…