Владимир Логинов - Ад криминала: Рассказы и очерки

Лик ее, украшенный сапфирами, топазами и бриллиантами, — очарователен и прелестен.

Одежды на ней — словно распустившиеся цветы благоухают, дурманят, обволакивают душу блаженством. Над главой ее сияет золотистый нимб, оберегающий и охраняющий все ее тело до самых пят, похожих на спелые яблоки.

Правда в чистейших глазах ее светится, радость в ногах обнаженных играет, будто меж ними младенец резвится.

Губы ее чуть приоткрыты, и, кажется, стоит едва пошевелить ими, как польётся нежнейшая песнь о любви, доступная любому человеку Земли.

Двенадцать апостолов ее Сына и семьдесят два ученика готовы родиться в ней — так она облегает и всасывает живительную силу Бога.

Уста ее — шелковый занавес пред нежнейшим розовым язычком, от танца которого медленно и величаво восходит молитва.

Шея ее настолько совершенна, что кажется первым творением великого зодчего.

Рай земной в руках своих держит она.

А пальцы их — как десять открытых врат в небо. Брачный чертог ее — словно весеннее солнце, в нем пьянящий запах еще не распустившихся почек, но готовых раскрыться в любой миг.

Сердце ее — золотая лампадка любви, веры и надежды.

Истина жизни в груди ее.

Врата ее святы и нетронуты, двенадцать апостолов охраняют их, чтобы раскрыть избраннику ее:

Подруги ее, такие же чистые и непорочные, словно райские птички, поют о любви.

Поют, рассыпаясь звонким смехом и поглядывая по сторонам, в надежде разглядеть жениха своего, который вот-вот придет и поднимет на руки, и понесутся они по ‘Звездному небу.

И окажутся они в райском саду вечно молодыми и юными, и страсть и жажда любви не оставят их никогда.

И будут видеть это все и будут восхищаться ими, а самые лучшие, талантливые и щедрые из райского сада будут окружать их заботой и вниманием.

О, это вечное блаженство души и тела, доступное лишь очень и очень немногим избранным.

И засверкают на них одежды, и будет от них исходить белый свет, которым щедро озарит их Господь наш.

И воздадут они молитвы Отцу Жизни за тот чудесный свет, в котором они сияют, за тот неиссякаемый источник наслаждения, что получили они от Него, за то, что испили из него божественный бальзам Жизни, которая делает алчущими и жаждущими тех, кто пьет Ее…

Опухшую щеку Андрея Ивановича пробороздила капелька слезы. Старик был тронут до глубины души. Он боялся пошевелиться, не сводя глаз с Фомы, который молчал уже несколько минут со словно застывшей на лице мученической маской. Наконец Апостол открыл глаза и стал удивленно разглядывать свою комнату и сидящего перед ним седого грузного человека. "Возвращается оттуда, — радостно отметил про себя философ, — неужели все это правда, что он рассказывает о себе? Неужели это действительно апостол Иуда Фома в новом рождении? А может, все-таки пьяный бред? Однако каким надо быть талантом, чтобы создать такое? Стоп! А образование! Он не мог здесь получить образования, которое имеет. Это доказательство. Значит, он говорит правду! Он не сумасшедший и не пьяный! Он — это действительно он!" Философ выхватил из сумки вторую бутылку портвейна и зубами уцепился за пробку — благо, железные, а сломаются — так черт с ними, новые вставит. Наполнив полстакана, он поднес его ко рту Апостола.

— Выпей, Фома Иосифович, — прошептал он на ухо соседу, придерживая за затылок его голову.

Апостол медленно выпил и попросил еще. Андрей Иванович торопливо налил два стакана. Потом он раскурил Апостолу папиросу и вложил ему между пальцами. Фома почувствовал прилив сил и благодарно кивнул головой.

— Это же христианская Песнь Песней, — пробормотал философ. — Я только могу представить, какая это прелесть на еврейском…

— Нет, более благозвучна она по-гречески и еще, пожалуй, по-сирийски, — спокойно ответил Апостол. — Спасибо тебе, Андрей Иванович, за понимание. В русской жизни для меня это величайший дефицит. За эти сорок лет меня понимало человек семь или девять. Да и то половина из них уже на том свете…

— Так ты доскажи, чем кончился роман с флейтисткой?

А никакого романа не было, — грустно опустил голову Апостол. — И сейчас я об этом весьма сожалею. Но тогда я не мог поступить иначе, ведь я был, как говорят, при исполнении… Не знаю, понимал ли кто-нибудь из гостей по-еврейски, но она все слышала. Там, на свадьбе, она тоже была при исполнении. Однако, играя весь вечер на флейте, она так и не сводила с меня глаз, а потом подошла и села напротив. Меня всего трясло от страсти к ней, я боялся глянуть ей в глаза, только искоса посматривал на ее молодые груди, стянутые прозрачной вуалью, и от этого волновался еще больше. Наконец, не выдержал, молча встал и ушел. На рассвете она пришла ко мне в гостиницу и упала на колени, умоляя взять ее с собой. Но я был жесток и рационален до умопомрачительства. Я перешагнул через нее и отправился на свой корабль. С первыми лучами солнца мы с купцом отплыли в Индию. Вот и вся эта короткая, но незабываемая история моей Песни о любви и прелестной флейтистке. Я так и не узнал ее имени, хотя это не имело никакого значения…

— Да… — тяжко пробормотал философ, потянувшись за бутылкой. — Но песенка, надо сказать, литературная жемчужина периода раннего христианства, — он разлил портвейн и протянул стакан Апостолу.

Тот молча выпил и сильно закашлялся, потом поднялся с кресла и, хватаясь за стены, поспешил в ванную. Философ слышал его судорожные рвотные стоны.

Апостол знал о своей скорой кончине. Закон его жизни, именуемый в науке судьбой, был тем самым кодом, который вложил в него Иисус. Код освобождал душу тотчас после его физической смерти, и через сорок дней она должна вернуться в Обитель, чтобы рапортовать Отцу и Сыну о своих сорокалетних деяниях в России.

Все эти годы в России были для Апостола восхождением на Голгофу, и теперь ему предстояло самое страшное — отдать на распятие не тело (как это сделал Сын), а душу. Суть этих предсмертных мук состояла в том, чтобы вынести на свет Божий зло тех людей, которые окружали и стерегли его последние четырнадцать лет. Эти люди были высокими чинами тайной полиции России, отставным полковником которой числился в секретных анналах и сам Апостол. И хотя в его многотомном деле содержались всевозможные подписки и расписки, по которым он сам приговаривал себя к смертной казни в случае разглашения государственной тайны или измены Родине, никаким предателем он быть не мог, ибо был послан Всевышним в земное исчадие ада, чтобы внедриться, разглядеть, собрать полную информацию для глубокого анализа происходящего. Именно такую аналитическую справку и должен был представить Иуда Фома в духовную канцелярию к концу двадцатого века незадолго перед вторым пришествием Иисуса теперь уже в Россию.