Владимир Логинов - Ад криминала: Рассказы и очерки

— Любопытно, — согласился Иван, открывая вторую бутылку. — А дальше будет "бей жидов, спасай Россию"?

— Неужели я так примитивен? — обиделся Владимир. — Я же не говорю о национальной исключительности. Пусть с нею ущербные народишки носятся. Я говорю о роковой трагедии руссов. Народ глубочайшей древности и культуры поверил в иудейские басни, положил их в основу своей религии… И мы поддались гипнозу темных чужеземных сил, которые, лишив нас воли, сглазили и испортили… Мы утратили свою солнечную языческую сказку… Вот почему мы Иваны, не помнящие родства…

— Но наше язычество — сплошной мистицизм, — прервал его Иван, разливая вторую бутылку.

— Именно мистицизм! — воскликнул Владимир. — Это наша религия, религия наших отцов и дедов, религия нашей земли, дух нашего народа!

— Ну что ж, давай выпьем за мистицизм, — поднял стакан Иван. — По пятьдесят граммов, а то будет неинтересно.

— Конечно, конечно, — согласился бывший батюшка и приложился к своей порции.

Вторую бутылку они прикончили часам к одиннадцати. Владимир был уже пьян. Он прочитал Ивану половину своей записной книжки и, допив остатки водки, бормотал, заикаясь:

— Работорговля была исключительно иудейской монополией… В Европе. работорговцами были почти исключительно евреи…

Ивану сделалось страшно. В самом главном, на его взгляд, бывший батюшка был прав. Предстоящее свидание с "гостями” смертельно пугало его, и водка, увы, на этот раз только усиливала этот ужас. Он решил не отпускать Владимира домой.

— Ну почему ты тогда спиваешься вместо того, чтобы противостоять им? — спросил он собеседника.

— Поздно, Ванюша, я уже не боец… — заплакал бывший игумен. — Они сделали со мной все, что хотели. Они добили меня, отняли волю и разум. Я теперь лишь живой труп, я уже не человек есть.

— Слушай, Володя. Я тоже не в лучшем положении и, может быть, даже в худшем, чем ты. Давай поможем друг другу.

— Я за тебя жизнь отдам, — остекленело уставился на него Владимир.

— Да жизнь не надо. Об одной услуге попрошу: переночуй у меня!

— Ты что…

Иван не ожидал такого поворота. Он даже растерялся.

— Извини, голубчик, — опомнился бывший церковник? — Это я спьяну. У тебя что — глюки?

— Да, — обрадовался хозяин тому, что ничего объяснять не нужно. — Я тебе сейчас постелю, а сам на раскладушке.

Незадолго до рассвета Ивану стало тяжело дышать. Он открыл глаза и ужаснулся: на груди его сидела большая крыса с красными, будто налитыми кровью, глазами. Едва его зрачки расширились, крыса бросилась в лицо и ухватилась за левый глаз. Иван метнулся с раскладушки, но крыса уже вырвала глаз и кинулась с ним к окну. Истекая кровью, он выхватил из-под подушки новую модель "Ока” и дрожащей рукой нащупал выключатель. Только сейчас здоровым глазом он увидел, что крысами заполнена вся его квартира. Они густо облепили лежащего Владимира и уже выели ему глаза. Крысы сидели на столе и подоконнике, на стульях и даже на шкафу. Иван судорожно нажал все кнопки "Ока" и даже с пометкой SOS, чувствуя на себе удары прыгающих тварей, которые намеревались сбить его с ног.

По квартире разнесся дикий писк, и крысы ринулись к окно друг по другу. Комната вспыхнула сиянием огня и жара, по ней заметались разноцветные искры и словно дождем рассыпались на извивающихся хищниц.

Иван схватил рубашку и зажал ею кровоточащую глазницу. Взглянул на тело Владимира и ужаснулся — оно было сплошь изгрызено и похоже на безобразно затасканный зверями кусок человеческого мяса…

И вдруг среди комнаты стала во весь рост Афобия. Ее большой черный живот от чего-то дико распирало. Лицо было искажено гримасой злобы. И только в руке ее переливалась цветами фиолетовая роза. Она тут же заломила лепесток. Иван повалился на пол:

— Не соревнуй… — сказал страшный пустой голос, — я же тебя предупреждала… Мы возьмем из тебя то, что надо, а кости и кишки оставим на память…

Откуда-то появились два ловких парня в серебристых костюмах и надели на его голову колпак.

— Вот так, рыбка моя! Поймалась, золотая…

— Рыбка, почему рыбка? — это была последняя мозговая рефлексия Ивана, и она отпечаталась в остатках его памяти до конца дней. Потом была темная ночь угасающего сознания…

— А теперь ты водворишься в собрание мертвецов, их уже много у Дружинникова. Адью, мой светлый мальчик! — это были последние слова разведчицы Антропии.

Блестящие палачи сняли с головы Ивана колпак и аккуратно сложили его до размеров спичечного коробка. В следующий миг все исчезло.

Прибывшие несколько минут спустя врачи "скорой помощи" Комиссии с дежурным по КПЧ Михаилом Толстым пришли в ужас: на кровати лежал изъеденный труп неизвестного, а на раскладушке — безглазый Иван, бормочущий всего лишь одно слово "рыбка".

…Его поместили в стационар неизлечимых душевнобольных, главным врачом которого был психиатр Дружинников. Санитары тут же окрестили его Рыбкой. Диагнозов наставили много. Исходным определили "де-лириум тременс" — белая горячка.

Раз в неделю, в воскресенье, приезжал в больницу зеленоглазый друг и кормил его ложечкой из банок, тут же открываемых, ибо стоило посетителю уйти, как у Рыбки все немедленно отнимали. Санитары за всем уследить не могли. В этом отделении было много уголовников, симулирующих сумасшествие.

С той поры прошло почти десять лет, но в "архиве" (так называли этот стационар профессора Дружинникова) почти ничего не изменилось. Только Рыбка сильно поседел и ссутулился.

Апостол пил не просыхая вторую неделю. Ноги стали ватными, пальцы рук одервенели, левая сторона тела онемела. Сил хватало лишь на то, чтобы сползти с ложа и ползком добраться до ванной, а потом с неимоверными усилиями вернуться на место. Когда начиналась ломка, он набирал номер телефона соседа-философа, и тот приносил ему очередную бутылку, платя за нее баснословные деньги, ибо это было время, когда было легче застрелиться, чем отыскать в магазине спиртное. Спасали спекулянты, но одновременно и грабили. Однако другого выхода не было — запой есть запой.

Спать он не мог уже пятые сутки, и поэтому мозг не отдыхал совершенно. Воображение его блуждало между вторым веком, когда он писал свои знаменитые "Деяния" и "Книгу Фомы Атлета", и концом двадцатого, в котором он теперь жил в России и успел создать за свои сорок лет несколько повестей и полсотни рассказов. Эти две земные жизни разделял промежуток в одна тысяча семьсот лет — время беспамятного блаженства в райской обители Отца, которого он там так и не увидел, потому что Создатель пребывал в разных точках Вселенной, что-то переделывая, низвергая, создавая… Изредка появлялся Сын, и Апостол говорил с ним подолгу, а в последний раз Иисус, грустно глядя ему в глаза, завершил разговор неожиданными словами: