Владимир Логинов - Ад криминала: Рассказы и очерки

— Кхе, — ухмылялся Сосунов. — Самая дорогая на свете штука — это жизнь. И прожить ее надо так… Да что вам говорить.

— Ну и в чем смысл существования? — допытывался подвыпивший Яковлев.

— Ишь ты! Смысла захотел! — хохотал дед. — Какой смысл у дерева или крокодила?

— Им, может, и не надо. А у человека он должен быть.

— Запомни, сынок, — качал перстом мудрый Варфоломей, — самый главный смысл в том, что чем больше даешь, тем меньше остается!

— Вот как! — усмехнулся Яковлев. — Значит, тратиться — это противоестественно?

— А ты как думал! Что ваши поеты да писатели? Дураки! А живут-то сколько? Двадцать шесть, тридцать семь, сорок три… Тьфу! И жисть разглядеть не успеешь при таких годах! — Он сплевывал и поднимался со стула. — Ну, я пошел. Вы тут не напивайтесь, а ты, Сашка, запомни еще раз: чем больше даешь, тем меньше остается!

— Вот она, Варфоломеева кость. Кинул, как собакам, и пошел! — злился Яковлев.

— Рыцарь мыла и метлы! — вставлял я, вспоминая болезненную страсть Варфоломея Анатольевича к березовым метелкам и хозяйственному мылу.

Действительно, где бы ни служил по своей части Сосунов, он с мылом обращался очень бережно и экономно. Его подчиненные получали еженедельно по кусочку, величиной с половину спичечного коробка, и такие миниатюрные обмылки можно было увидеть везде — на раковинах умывальников в туалете, в бытовках и подсобках обслуживающего персонала. А с метелками было и того хуже. Я их и не просил у своего завхоза. Ими щедро снабжал меня добряк забулдыга с соседнего участка, подметавший двор столовой. В этой, кстати, столовой обедал и наш Варфоломей Анатольевич, рассчитываясь с завпроизводством кусками мыла и теми же вениками, которые он таскал из дворницкой в мое отсутствие.

Так и жил наш завхоз — легко и счастливо. Когда он разменял девятый десяток, вышел закон о нетрудовых доходах. Но Варфоломей Анатольевич встретил его спокойно и даже с некоторой иронией. "Интересно, какая жизнь будет, если воровать перестанут?" — усмехался он, сидя со мной за бутылочкой, которую я принес по поводу выхода своей книжки рассказов. Я уже давно не дворничал, но музей Денисова по старой памяти навещал, перекидываясь анекдотами с плотником Петровичем и слесарем Шамуновичем.

Однако на моей бывшей работе произошли серьезные перемены. После двух ревизионных комиссий райкома сняли с работы за финансовые нарушения директора и бухгалтера. Заместитель директора по АФЧ Акулов поспешил сам написать заявление об уходе. И лишь один завхоз Сосунов остался спокоен и невозмутим. Его здоровью мог бы позавидовать любой сорокалетний мужчина.

Новое начальство он встретил как всегда любезно и услужливо, и я не сомневался в том, что он прослужит на своем месте по крайней мере еще не менее двадцати лет. Этот человек был чертовски юн и "вечен". Но вдруг…

В один из обеденных перерывов, после стакана портвейна и жирного гуляша, Варфоломей Анатольевич опустился на лавочку под высокой лиственницей у забора. Это был уединенный уголок старого сквера, а на скамейке под этим деревом, говорили, любил отдыхать российский литератор Денисов. Облюбовал это место и наш завхоз; он часто сиживал здесь, переваривая сытную пищу, политую стаканчиком винца.

И теперь сняв серую — в дырочках — шляпу и обтерев платком высокий лоб, Сосунов прикрыл глаза и погрузился в умиротворенную дремоту. Это была легкая полуденная истома, после которой глаз он уже не открыл…

Его нашли через полчаса, лежащим на боку. В седой голове завхоза, обагренной кровоподтеками, торчала острая кость, некогда принадлежавшая корове.

Смерть Варфоломея Анатольевича долго оставалась загадкой. Она явилась причиной третьей ревизии райкома, которая обнаружила в хозяйственных помещениях музея целые залежи веников и мыла. Сбережения покойного составляли около двухсот тысяч рублей, однако никаких улик и доказательств хищений обнаружить не удалось.

Год спустя молодой следователь, сдавший дело покойного Сосунова в архив, зашел в сквер музея Денисова и сел на ту же лавочку, подле которой был найден мертвый завхоз. Следователь был очень удручен тем, что происшедшее здесь преступление так и осталось нераскрытым. Выкурив сигарету, он поднялся, намереваясь уйти. Но в этот момент ему угодила в руку острая кость. Отскочив в сторону, следователь взглянул наверх и увидел сидящую на верхушке дерева ворону… Догадка осенила молодого сыщика. Выбежав за ворота музея, он обогнул столовую и вошел в ее грязный подсобный дворик. Здесь, у забора, отделявшего дворик столовой от сквера музея, стоял большой мусорный контейнер. Он был полон пищевых отходов и свежерубленных костей.

Когда-то эта квартира принадлежала профессору Страхову, близкому приятелю Тимирязева. Хозяин эмигрировал в двадцатом году во Францию и умер в Париже. А в начале пятидесятых на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа была продана концессия на его могилу. На сегодняшний день от Страхова фактически не осталось никаких следов, кроме сих помнящих профессора темных обшарпанных стен и вздутого грязндго паркета в его бывшей квартире, превращенной теперь в коммуналку из шести комнат.

Двадцать первого июля 1989 года из этой квартиры санитары выносили носилки с человеком, накрытым простыней. Покойнику было сорок девять лет от роду, работал он актером и режиссером, кочегаром и сторожем, а последний год собирал бутылки и изредка стучал за дверью на старой пишущей машинке. Умер он, согласно заключению патологоанатома, от острой недостаточности при ишемической болезни сердца.

Носилки никто не сопровождал, хотя, кроме соседей, были у Алексея Богатого (кстати, члена Союза кинематографистов СССР) две жены и сестра, проживающая в другом городе. Но сообщать им о смерти никто не собирался: соседи были уверены, что жены просто-напросто не явятся, а сестра уже три года как парализована. Единственным человеком, проводившим Богатого в последний путь, от морга до крематория, был неряшливый мужчина лет пятидесяти по кличке Рыжий, явившийся на следующий день после смерти Алексея к нему на квартиру — захотелось выпить с приятелем. Рыжий был ошарашен случившимся и, хоть боялся покойников, взял на себя все печальные хлопоты. А в день кремации он нарвал целую охапку ромашек, разросшихся вокруг морга, и устелил ими покойника в гробу.

Поминать усопшую душу Рыжий начал один в комнате друга. Выпив полбутылки "Имбирной", он посидел с полчаса, тупо глядя на стакан Богатого, и пошел звать соседей.