Владимир Логинов - Ад криминала: Рассказы и очерки

— Ну он же не мусульманин, баба Фатима! — возмутился Рыжий. — Православному христианину дозволяется.

— Но не в таких количествах, — поддержал старуху Плаксий. — А покойник меры не знал. Это точно.

— Да что вы прицепились: знал покойник меру, не знал! — выкрикнула Марина. — Теперь уже все равно. Золотой он был человек, страдалец и поэт! Таких один на миллион рождается!

Фатима-апа повернулась к уху супруги Плаксия и зашептала:

— Это она так говорит, потому что от него чирим-бирим [5] Беременна (тат). была. Любила его сначала, а потом ненавидела. А теперь, как умер, опять любит. Она хоть и блудливая, а душа ее добрая!

— Поэт! Именно поэт! — встрепенулся Забриха. — Чего же я раньше не вспомнил! Вот послушай, президент и главный редактор, обалдеешь! — Он открыл ящик стола покойного и достал листок. — Слушай и запоминай! Читаю…

— Любопытно, — удивился Хозер. — А ну давай еще.

— Что же тебе еще? — закопался Забриха в ящике. — А вот подожди, тут есть и про раввина с талмудом… Так, коротенькое, слушай:

— Это надо публиковать, — вкрадчивым голосом выдавил Хозер. — Обязательно. Это действительно струя из космоса. Первичная. Это открытие.

— Ха-ха! — обнажил прокуренные зубы Рыжий. — Дудки! Покойник даже слушать об этом не хотел. Один раз, когда я его уговаривал, он мне чуть по морде не съездил. Наливайте. Выпьем за его стихи!

После того как выпили за стихи, поминающи гости разговорились. Хозер и Забриха начали спорить о кинематографе Андрея Тарковского, Фатима-апа принялась доказывать христианке Антонине Ивановне преимущества мусульманской веры, а Марина и Евгения Степановна обсуждали вопрос устройства Марины на работу на телевидение. Один Петр Дмитриевич молчал, потом поднялся из-за стола и пошел к себе в комнату. Жена удивилась:

— Ты куда, Петя?

— Я сейчас, — коротко ответил Плаксий.

Супруги Плаксий были белорусами. В Речице жила сестра Антонины Ивановны, к которой они часто ездили. И вот теперь, когда Антонина Ивановна с Фатимой обсуждали смысл и значение пьянства на Руси, от которого померло преждевременно столько народу, (в том числе, на их взгляд, и новопреставленный сосед), мужчины, сидящие за столом, прислушались.

— Вот я вам такое расскажу, что своими глазами видела, — разговорилась Антонина Ивановна. — Не то что Бога и черта, даже атомной смерти народ не боится, когда ему выпить надо. В тот год, когда Чернобыль случился и еще не знали, чего он натворит, поехали мы с Петей в Речицу летом. Кажется, это было в конце мая или начале июня. От Речицы километров двести до Чернобыля. Так вот, дня за три до того, как назначили реактор хоронить — под ним колодец вырыли и туда его спихивали, — по радио без конца объявляли, чтоб в два часа такого-то числа все жители в подвалы попрятались. Это на случай, если, не дай Бог, что-то непредвиденное случится, чтоб люди, значит, не пострадали. И что ж вы думаете? Дом сестры как раз на площадь выходит, а на ней — винный магазин, и народу тыщи полторы за водкой стоит. Здесь, у магазина, репродуктор объявляет, что осталось полчаса. Затем — пятнадцать минут до двух. Вот и два пропикало. И думаете, кто шелохнулся или убег? Как стояли, так и стоят. В двери магазина стучат, требуют открывать. Милиция приехала, сама с "черного" хода водку взяла и уехала. Что вы скажете? Прямо-таки Садамон-Агамон!

— Да при такой жизни все по фиг, — прохрипел Рыжий. — Одна радость у нас — выпить, и ту, сволочи, отнимают. По самым скромным подсчетам, из-за этой антиалкогольной реформы от всякой гадости — от денатурата до тормозной жидкости — русского народу погибло не меньше, чем в Афганистане. Пили и клей БФ, и ваксу, и лосьены всякие. И никто за это не отвечает. Мы попробовали так, попробовали эдак, экспериментаторы хреновые…

Вернулся Плаксий с исписанными листками бумаги и едва державшимися на кончике носа очками в давно вышедшей из моды роговой оправе. В комнате уже было шумно, о покойнике не вспоминали, а кое-кто даже посмеивался. Хозер и Забриха отодвинулись к открытому окну и закурили. Клубы сигаретного дыма поднялись к потолку и зависли. Женщины отмахивались от него.

— Я хотел бы попросить вашего внимания, — вдруг громко сказал Плаксий. — Я понимаю, что не тот момент, но, пользуясь случаем, что все в сборе, хочу с вами посоветоваться, посылать мне эту телеграмму в Кремль или не посылать.

— Какую телеграмму? — спросил президент.

— Да вот депутатам на съезд, на имя генерального прокурора Советского Союза.

— Что-то у тебя, Дмитрич, шибко большая телеграмма, — усмехнулась Евгения Степановна. — Без штанов останешься…

— Да я всю пенсию свою отдам за нее, только чтоб до прокурора дошла. А то ведь и не покажут даже.

— Ну, если телеграмма, то дойдет, — заверил Рыжий. — Читай, мы подредактируем. Правда, главный редактор? — кивнул он Хозеру.

— Послушаем, — согласился президент.

— Постой пока, Митрич, — взмахнул рукой Забриха. — Давайте еще по одной за Лешу, а потом залитуем. И он нехай послушает!

— Слушай, Олег, — накинулась на него Евгения Степановна. — Ты уже и так пьяный.

— За Лешку грех попрекать, подруга. Ну и что, что пьяный?! Я друга… сжег. Помянем, господа! — он вылил себе остатки своей "Имбирной" и поднял стакан.

Все тоже налили по чуть-чуть и молча отхлебнули.

— А теперь читай, борец за соцзаконность! — скомандовал Рыжий.

Петр Дмитриевич встал и, откашлявшись в кулак, начал:

— Москва, Кремль, Депутатам Верховного Совета СССР, генеральному прокурору СССР товарищу Сухареву Александру Яковлевичу… Довожу до Вашего сведения, что в городе Вавилонске орудует банда взяточников, хулиганов, воров, расхитителей соцсобственности под покровительством прокурора Вавилонска Кулакова, бюрократа и взяточника. Место взятки, сумму и какими купюрами — я не могу доказать, так как не присутствовал при этой акции, он сам пусть расскажет об этом.

— Стоп, — прервал его Рыжий. — Последнее предложение сними. Словоблудие.

— Да не перебивай ты! — взвилась Евгения Степановна.