Владимир Логинов - Ад криминала: Рассказы и очерки

…Я провалялся в больнице два месяца. Семью перевезли в другой город, и поэтому меня никто не навещал. И только когда Саша Бодрый сообщил, что при задержании убит последний преступник из банды Мадулы, на душе отлегло: я даже стал подходить к окну и в первый раз за время лечения попросился на прогулку. Однако страх еще долго преследовал меня, хотя смерти уже и не страшился. Но меня боялись родные, и я сам боялся жить. В таком состоянии я находился больше года и только теперь, как мне кажется, вполне здоров.

Тирасполь прощался с погибшим казаком. Гроб с телом убитого подвезли к Дому офицеров, где собралось тысяч пять жителей. Из окон и с балконов близлежащих домов глядели на панихиду жены и дети офицеров четырнадцатой армии, которой маршал Шапошников приказал в конфликт не вмешиваться. Траурная музыка прерывалась надрывно-патриотическим голосом:

— Володя погиб за нашу молодую республику! Защитим родное Приднестровье от румынского агрессора!..

Я стоял перед гробом, держа в руках диктофон и шляпу. Судьба покойного, голос из репродуктора и мое "я” оказались связанными в узел, развяжет который только вечность. Дело в том, что наши пути уже пересекались. Пятнадцать лет назад. В комитете ВЛКСМ завода литейных машин имени С. М. Кирова, куда мы с казаком Владимиром Глининым [8] Фамилия героя изменена. пришли оформляться на работу в обрубочное отделение литейного цеха.

Секретарь комитета комсомола завода, ныне активистка стачкома Приднестровья Елена Андреева, чей голос, усиленный мощным громкоговорителем, витал над гробом, чихвостила тогда бедного Глинина за то, что его в армии исключили из комсомола. Теперь же она называла его героем. Жизнь все расставляет на свои места: кому бесславие, а кому бессмертие. Помню, мне тогда тоже здорово досталось от комсомолки Андреевой за то, что я, учитель, выпускник университета… и не комсомолец. "Если бы я была директором школы, — визжала она так, что под блузкой дрожала ее грудь, — я бы тебя не то что в учителя, а на порог советской школы не пустила!” Но Бог ей судья, я на нее не в обиде. Она пошла своей дорогой: заочно закончила юрфак, дошла до второго секретаря райкома, потом возглавила собес горисполкома, потом что-то еще, а с ликвидацией КПСС стала "атаманом бабского батальона красно-коричневых”, как выражаются ныне "демократы”. Конечно, Андреева со своей командой в Тирасполе — бельмо на глазу человеческого лица Левобережья. Но что поделаешь! И она делает доброе дело. Взять хотя бы организацию этих похорон. Дюжина мужиков не вытянет такое, что нередко тащит на своих плечах эта могучая баба. А недавно она со своей командой "выбила” в одной из частей несколько бэтээров…

— Ты, наверное, баптист! — поставила она мне тогда диагноз и грозилась выявить мои религиозные связи.

Религиозных не выявила, а вот за антисоветчину однажды взгрела. Как-то на обеде я рассказал бригаде, за что выдворили из страны Солженицына. Кто-то, конечно, за пятак с дыркой стукнул. Но сделать со мной ничего не смогли — не выгонять же с работы, куда никто, кроме зэков и алкашей, не шел. Очень тяжело было в литейке. Но Бог с ней, с Андреевой. Может, потому, что потрепала она на славу нервы Глинину, теперь и плачет покаянно у гроба.

Строго и одухотворенно его мертвое лицо. Оно бело как мел, а борода словно серебряная. Как же он успел за свои сорок лет так состариться! И какою жизнью жил! Адская работа, пьянка, скандалы с женой. И тоска. А человеком он был жуть каким веселым. Ни дня без анекдотов, кажется, благодаря им и жил. Я вдруг поймал себя на том, что, приехав в Тирасполь пятнадцать лет спустя и увидев уйму состарившихся знакомых, не обнаружил в их жизни никаких изменений. Люди остались такими же, какими были раньше. Те же заботы, те же проблемы, те же анекдоты. Только вот — война. Она вырвала из самых низов, из самой серятины жизни настоящих героев. И один из них — Володя Глинин — насмешник, ерник, пьяница, но при этом первоклассный обрубщик…

Я приехал из Москвы четыре дня назад по заданию еще недавно первого журнала страны "Советский Союз”. Теперь он называется "Воскресенье”, а за рубеж идет под названием "Новая Россия”. Оформив пропуск в пресс-центр правительства Приднестровья, я предъявил документы у входа в Белый дом. Однако, пока часовые изучали мое удостоверение, некто седобородый в казачьей форме положил мне руку на плечо. Я глядел на него не отрываясь. А он улыбался:

— Не узнаешь?

— Нет.

— А ну-ка обрубку вспомни, змей!

— Глинин?!

— Гля, признал!

— А чего ты такой старый? Мы же вроде почти ровесники.

— Жинка-стерва достала, а потом и водочка…

— Так надо бы за такую встречу!

— Отгулялись казаки. Теперь война, брат. Нельзя. А то пару плеток схлопочешь.

— Ну, расскажи, как у вас?

— Шо тебе рассказать? Ты шо, не видишь?

— С молдаванами воюете?

— Нельзя так говорить. У нас тут половина молдаван в казаках. С румынами! Все, кто с правого берега пуляет — румыны у нас называются. А Молдавия здесь осталась. Тирасполь теперь столица.

Оформив "охранную грамоту” ПМР в пресс-центре правительства, я "выбил” транспорт для поездки в район боевых действий. Это был старый неуклюжий "ЛАЗ" с тридцатилетним лихим водилой, который проскакивал между бетонными блоками, перегораживающими трассу, на бешеной скорости. Я в страхе закрывал глаза, а Глинин, сопровождавший меня, выхватывал швайку (собственноручно изготовленный на заводе штык-нож) и подставлял к горлу водиле:

— Ты помедленнее, змей, нам еще повоевать надо. А то кореша мне разобьешь, а ему в Москву репортаж передавать надо!

— Какой он тебе кореш? — удивлялся водила, сбрасывая газ.

— Да обрубщик он, напарник мой. В люди, вишь, выбился. Не то что мы с тобой — пьянь да рвань, — и поправлял ремень автомата, съезжавший с плеча от тряски и быстрой езды.

Кое-как мы с ним выпросили "АКМ" у атамана — оружия катастрофически не хватает. И всего две обоймы. Но у него еще была лимонка и швайка, а у меня газовый пистолет "RECK”. Я так был рад встрече с Глининым, что в памяти то и дело всплывали сцены из его жизни, рассказанные им когда-то в перекур или на обеде.

— Шкода я был, а не пацан, — вспоминал о детстве Глинин. — Было мне четырнадцать лет, когда мать налила мне ванну воды и говорит: "Раздевайся, сынок, и залазь, а я тебе спину помою”. А я подвоху не чую, большой уже дурень, года три как она меня уже не мыла, разделся и залез. А она берет ремень, в воде его помочила и спрашивает: "А ну, скажи, кто Ленку Савенко спортил, а?" И давай мене спину полосовать. Я два дня пластом лежал. А мать ни врача, ни фельдшара не вызывала. А как-то ночью просыпаюсь, а она сидит надо мной и плачет. Ну потом я вроде девок не трогал.