Геза Оттлик - Училище на границе

Когда ему было десять лет, он жил на Иштенхедьском шоссе, и там с ним по собственному почину подружилась девочка из Буды по имени Барика. Середи, конечно, относился к ней несколько свысока по причине ее возраста и пола. Вечерами, когда плотники и каменщики уходили из одного строящегося там трехэтажного особняка, местные ребята часто лазили туда. Внутрь можно было легко забраться по отлогим строительным лесам, и они часами бродили по лабиринтам еще не беленных комнат. В одной части дома уже успели настелить паркет, в другой вставляли оконные рамы, по стенам вились еще оголенные трубы и провода. Там можно было спрятаться в тысяче тайников. Два мальчика постарше и еще одна девочка учиняли на верхнем этаже всяческие безобразия. Как-то на самом верху Середи подбирал стружки, и вот, когда он набрал целый ворох красивых, похожих на кудряшки стружек, подкравшаяся из-за спины Барика в шутку выбила их у него из рук и бросилась бежать. Середи, конечно, догнал и схватил ее, но девочка взмолилась о пощаде, и он не стал ей мстить. Однако, когда он вновь собрал стружки, Барика вдруг неожиданно опять выбила их у него из рук и с визгом пустилась наутек. Вообще-то она была безобидная девочка, и Середи не мог взять в толк, что на нее накатило. И бежала она не так уж быстро, будто зная наперед, что ее догонят. Когда Середи поймал ее, она съежилась и как трусишка, прильнув к его груди, взмолилась: «Ой, только не бей, миленький мой, хорошенький мой Дани! Дани, миленький, только не бей! Ой, только не за волосы, делай лучше со мной все что хочешь, милый мой Дани, только не бей!» Кончилось все тем, что, усевшись в уютном укромном уголке, они долго жались, льнули друг к другу, забыв обо всем на свете, гладили и ласково друг друга покусывали.

Впоследствии они еще не раз приходили туда; но однажды два взрослых чужих парня и гадкая девчонка заманили их наверх, а когда они поднялись на второй этаж, неожиданно схватили Барику, и кто знает, что сделали бы с ней, если бы Середи героически не спас свою подругу. Яростно налетев на одного из подростков, он сбил его с ног, а когда второй схватил Середи, тот вцепился зубами ему в руку. Мальчишка вскрикнул и выпустил их обоих. Крикнув девочке: «Барика, беги!», Середи еще немного задержался, чтобы прикрыть отход. Но на этом дело и кончилось; их не преследовали.

— Это было совсем не благородство, — объяснял мне Середи, — а самый обыкновенный эгоизм. Я просто ревновал свою подружку. Эта девятилетняя девочка из Буды играла в любовь так алчно, ненасытно и дико, как стая голодных леопардов; она льнула ко мне с животной страстью, не пытаясь ни обуздать, ни прикрыть грубую насильственность своего чувства; и тем не менее в каждом ее движении была такая нежность и самоотдача, что много лет потом мне казалось, что подобной нежности на свете вообще нет и все это лишь наваждение, обман памяти, мираж бесконечно далекого прошлого. В ту осень я поступил в военное училище. И долгое время вообще не вспоминал ни о какой нежности. Затем мы понемногу научились жить среди людей, научились сдерживать в любви свою естественную грубость, насильственность, эгоизм, впрочем так же, как и во всех прочих отношениях между людьми. И вот прошло тридцать пять лет, прожитых с чувством меры, осмотрительно и мудро, а теперь вдруг выяснилось, что память меня не обманывала, в самом деле существует на свете эта дикарская нежность, где необузданный эгоизм уживается с полной самоотдачей, существует неподдельная, полнокровная связь между людьми, и с Магдой я могу продолжить свою жизнь с того места, где она прервалась, когда мне было десять лет. Потому я и говорю, что весь прочий жизненный опыт бесполезен…

— Хм, хм, — прервал я Середи. Он чересчур разгорячился. — Ты ведь говорил об излишних треволнениях. Впрочем, не знаю.

— Не знаешь?

— Не знаю.

Середи неохотно замолчал. Даже если бы вам было по девять лет, думал я, все равно я не сказал бы вам, давайте, ребята, валяйте. Да, но это по разумению человека, которому сорок пять, а если бы и мне было девять лет? Что бы я сказал тогда?

К несчастью, мне уже совсем не девять. Есть и другие возражения, думал я.

— Здесь другое, — сказал я.

— Хе? — взглянул на меня Середи.

— Тогда мы могли, а теперь нет.

Теперь уже Середи не понимал меня. Он поднял брови. Но я не мог объяснить. Долго. Да и лень.

Надо все-таки прочитать до конца рукопись Медве. Излишние треволнения? Тогда еще жизнь для меня была ясной и понятной, так это начиналось. И если бы я мог выбросить, словно ненужную исчерканную бумажку, всю эту папку — ведь он написал мне, делай, что хочешь, — то я смог бы продолжить сейчас прямо с того места. С ясности и порядка. С полнокровной жизни, как выразился Середи.

Надо посмотреть эти бумаги. Надо попробовать. А вдруг их и в самом деле можно выбросить.

Тогда еще все имело смысл, это я хорошо помню. Только вечером началась заваруха, в той длинной, второй спальне.

Медве не пишет, что утром нас перевели из квадратной северо-западной спальни — мы провели в ней всего одну ночь — в длинную спальню, вытянутую вдоль фасада, с десятью окнами, выходившими на юго-запад. Возможно, он прав, и такие малозначительные подробности следует выбросить из рассказа, ибо они только утяжеляют его; но дело было так, и я не могу не сказать об этом, потому что в той второй спальне мы так и остались. В ней стояло восемьдесят две кровати, и унтер-офицер Богнар распихал нас поодиночке подальше друг от друга; Цако строил Медве трагические рожи; я же нисколько не жалел ни о потере своего вчерашнего соседа, Эломера Орбана, ни о всех прочих. Я ждал своего друга Петера Халаса.

Солнце еще светило, хотя стояло совсем низко, всего на один палец от горных вершин и точно на уровне третьего этажа. Когда прибыл батальон, оно напрямую било в окна спальни. Вокруг парка, небольшого здания лазарета с отдельным садом и хозяйственного двора бежала высокая, километровой длины кирпичная стена, бедная родственница своей великой китайской сестры. Помимо главного входа были еще боковые и задние ворота: самые большие из них, огромные железные ворота на цепях, северные, выходящие на шоссе, и южные, ведущие к мельнице, назывались ворота Неттер и ворота Коллер: никто не знал почему. Сначала с железной дороги через ворота Неттер въехали груженые подводы. Мы, конечно, не знали, откуда они появились, видели только, что они выезжают из-за угла здания и курсанты в синих кителях и черных брюках выгружают множество чемоданов, корзин и сундуков. Потом из главной аллеи донесся отдаленный звук трубы, совсем не фальшивый, как вчера, и едва она кончила трубить, мелодию марша подхватила другая, еще более звонкая. Когда и та умолкла, мы услышали топот походной колонны. Медленно, враскачку приближались шеренги первого взвода первой роты, с железной неотвратимостью, словно тяжелая галера к своему причалу. Кто-то фальцетом отдавал короткие команды. «Полурота!» Чеканней зазвучали шаги; тах-тах, тах-тах: «Стой!» Потом сзади уже другой голос повторил: «Полурота!» Тах-тах, тах-тах: «Стой!»