Геза Оттлик - Училище на границе

После того как нас наконец впустили в каптерку, Габор Медве схлопотал нагоняй, но я не жалел, не сочувствовал ему. У первого стола нам в руки поспешно совали сверток белья; потом второй унтер-офицер подзывал нас кивком: «Ко мне!», в мгновение ока осматривал подходивших и ворчливо называл помощнику номер одежды. Обмундирование летело на длинный стол, все это приходилось хватать на шарап. Когда под конец в сторону Медве полетела пара башмаков, в руках и под мышками он держал уже полученные вещи и поймать башмаки никак не мог. Или, может, не хотел, поскольку их пришлось бы хватать за подошву, а для этого он был чересчур брезглив. Возникла секундная пауза, и весь вихревой ритм — передать, бросить, схватить — нарушился. Двое из работавших у стола четверокурсников разогнулись и уставились на Габора Медве. Унтер-офицер тоже выпрямился и подбоченясь смотрел на новичка. Сначала он хотел выругаться, но потом отчасти даже добродушно проворчал:

— Ну! Ну же!

Медве понял наконец, что здесь никто помогать ему не будет, и поддал ногой свои башмаки, чтобы они не мешали другим.

— Дубина! — с коротким смешком сказал четверокурсник в тиковом мундире и вновь склонился над кипой брюк и кителей.

Я уже заметил, что здесь с нами разговаривают таким тоном, словно мы неуклюжие деревенские дурни, дубье стоеросовое, олухи царя небесного. Медве же от всего этого до того растерялся, что чуть не впал в истерику и сразу стал несуразным и неловким. Я видел, что и его мучает это недоразумение: его выставляют на позор, как недотепу, а в действительности он ведь совершенно нормальный человек. Я видел, как тяжко он переживает, но не жалел его. Меня злила его надутость.

После ужина унтер-офицер Богнар выдал нам в спальне простыни и наволочки. Но сначала он показал каждому его койку и начал по бумажке читать имена. К несчастью, он начал с меня.

— Бенедек Бот!

Произнес он это на свой манер: «Банедеек Ботт».

— Здесь, — ответил я так, как учили нас в школе.

Богнар опустил бумажку и разразился потоком ругательств. У него был резкий дунантулский акцент. Он растолковал нам, что надо делать, когда вызывают по фамилии, и начал читать сначала:

— Бенедек Бот.

— Я, — несколько неохотно откликнулся я, одновременно подняв и опустив правую руку так, как научил нас Богнар; поскольку надо было еще стать по стойке смирно, у меня, по-моему, вышло все не очень гладко.

Честно говоря, мне было даже немного стыдно проделывать все это.

— Цако!

— Я! — бодро выкрикнул Цако и четко, энергично выбросил руку вверх.

Странно прозвучал его восторженный возглас, и все мы невольно повернули головы в сторону Цако, хотя уже знали, нельзя ни переглядываться, ни шевелиться. Однако унтер-офицер гаркнул на одного только Эйнаттена.

— Не вертись, Эйнаттен!

Самое имя он, конечно, переврал, но удивительно было то, что он обратился к Эйнаттену на «ты». Впрочем, сразу же выяснилось, что это не более чем риторическое «ты», потому что Богнар тут же добавил:

— Шманаться у вас мозгов хватает, а такой малости взять в толк не можете!

Начал он говорить тихо, но с каждым слогом все повышал голос. Под конец он уже вопил и закончил тему каким-то малопонятным ругательством, то ли «недоносок», то ли чем-то еще более грязным.

Затем без всякого перехода, спокойным, нормальным голосом он продолжил чтение списка:

— Формеш.

— Медве.

— Орбан.

— Тот.

«Я, я, я», — слышались ответы, и, только кончив читать список, Богнар поднял глаза на Тибора Тота. Потом раздал постельное белье.

Мы начали тренироваться в застилке постелей. Их следовало застилать абсолютно одинаково, но дело почему-то не шло на лад. С бесконечным терпением снова и снова Богнар заставлял нас разбирать постели. Даже работа Цако его не удовлетворяла. Добиться полного совпадения нам так и не удалось.

Впрочем, я заметил, что мы сами, как это ни прискорбно, тоже не были одинаковы в достаточной мере, даже если делали одно и то же дело, одетые в одинаковую форму. На кого ни глянь, на каждом мундир сидел по-своему. Хотя Цако в черном кителе с медными пуговицами и пытался корчить из себя бравого солдата, его не по росту длинные брюки гармошкой спускались ему на башмаки. Похожему на девчонку Тибору Тоту повезло: и китель и брюки сидели на нем ладно, словно сшитые на заказ. А голова Эйнаттена торчала из необъятного воротника кителя, как из большущей бочки, словно он вот-вот захлебнется, но ни утонуть, ни выбраться из нее не может. Концы подворотника Аттилы Формеша торчали почти как у Орбана, и тем не менее он нисколько но походил на этого пухлого парня с набитым печеньем ртом.

На Габоре Медве форма сидела вполне прилично. Но китель его, брюки и пилотка отличались некоторой индивидуальностью — на плечах сукно пузырилось, натянутые на коленях брюки сзади были несколько мешковаты, а край пилотки на лбу образовывал прямую линию вместо положенной V-образной, — но все же он не был смешон. Одежда на нем была как бы сама по себе; его внимательные карие глаза настолько полно характеризовали его внешность, что все остальное не имело уже никакого значения. В то время как мы, выбиваясь из сил, постигали науку застилки постелей, он выглядел сонным. Занудность и однообразие шумной болтовни вокруг, мужицкого лица Богнара утомили и меня; мне казалось, что Медве совсем уже засыпает, однако в рукописи он говорит совсем иное.

«Хотя М. и хотелось спать, он как никогда прежде был настороже. Так ведет себя, попав на новое место, щенок или котенок — необычайно сдержанно, с беспричинной, чрезмерной осторожностью. М. с глубоким подозрением наблюдал за своим новым окружением, он принюхивался — и в самом деле, прежде всего запахи, новые, чуждые запахи указывали на зловещую странность этого места; порядочные, нормальные люди, думал он, среди таких запахов не живут, а он, разумеется, причислял себя и к порядочным, и к нормальным людям. Помимо запаха коридоров, дощатого пола, унтер-офицера, именуемого Богнаром, и запаха горного воздуха, он ощущал чуждый запах на себе самом, запах мундира, запах черного сукна.

Конечно, он очень хорошо понимал, насколько чрезмерна и неосновательна подобная щенячья подозрительность. Хотя его и подавляла удручающая грубость и прочие оскорбления помельче, которые ему здесь наносили, он тем не менее быстро отрешился как от нанесенных ему лично обид, так и от несправедливостей, которые приходились на долю других; он понял, что, в сущности, все это делает им честь и возвышает их. Здесь к ним относились как к взрослым, а если и обходились по-мужски сурово, значит, необходимо терпеть и неприятную сторону этой игры, потому что она все же гораздо более увлекательна и реальна, чем полная лицемерия, ханжества и трусости штатская жизнь, которой они жили до сих пор и где он в придачу тоже сталкивался уже с хамством — дворника, воспитателя или учителя.