Геза Оттлик - Училище на границе

— Угу, — ответил я Середи. — Потом.

Иначе говоря: «Потом посмотришь, потом. Я взгляну, что там написал Медве. Потом отдам тебе. Как-нибудь».

Так начинается рукопись Медве, полученная мною вскоре после его смерти. «Non est volentis, neque currentis, sed miserentis dei» [2] Не того, кто желает, не того, кто бежит, но милосердствующего бога (лат.) . .

Это надпись на фронтоне старого дома в маленьком приграничном городке, в котором осенью 1923 года мы, семеро мальчишек, поступили на второй курс начального военного училища.

Если мне не изменяет память, произошло это третьего сентября. Еще до обеда все мы сдали сляпанный на скорую руку приемный экзамен, на аллее у фонтана перед главным входом попрощались с родственниками и провожающими, в каптерке на чердаке получили обмундирование, и какой-то парикмахер из штатских под машинку остриг наши светло-темные головы, а после обеда мы уже без дела слонялись по спальне. Припекало солнце.

Большое здание пока еще звенело пустотой. Отсюда, с третьего этажа, из окон, не затененных кронами каштанов, виднелся обширный учебный плац. Несколько пересдающих экзамены и оставшихся без каникул четверокурсников гоняли внизу мяч, издалека, из боковой аллеи доносился фальшивый, прерывистый звук трубы. «Кто в ногу не идет, на ужин не пойдет», — без особого успеха, но с нечеловеческим терпением пытался вывести горнист, очевидно прохаживаясь при этом — звук то удалялся, то приближался, то вовсе замирал. В гробовой тишине вдруг с грохотом распахнулась стеклянная входная дверь и кто-то крикнул зычным голосом:

— Хейнаттер!

Эта буйная и довольно странная личность оказалась пареньком в тиковой форме и голубой пилотке. Не дожидаясь ответа, он тут же нетерпеливо и уже неистово заорал снова:

— Хейнаттер!!

Все повернулись к нему. Только теперь я заметил, что с одним глазом у него что-то не в порядке. Он был не то воспален, не то с бельмом, не знаю, но выглядел этот глаз как-то странно. И как буйно незнакомец ни орал, во всей его фигуре сохранялось спокойствие.

— Хейнаттер! — заорал он в третий раз, предварительно смерив всех нас вызывающим взглядом.

— Его что, нет? Или он глухой?

Тем временем один из нас уже подошел к нему и спокойно ответил:

— Это я. Только не Хейнаттер, а Эйнаттен. Слушаю.

— Не тявкай! — рявкнула разноглазая тиковая форма. Затем наступило молчание. Разноглазый нарочно выдержал паузу и брезгливо отвернулся.

— Идите в музыкальную комнату, — сказал он наконец. — Вас ждет там отец.

— Спасибо, — нерешительно ответил наш товарищ и пошел к двери.

— Никаких «спасибо»! — свирепо крикнул ему вдогонку разноглазый. — Слышите? Никаких «спасибо» и никаких «пожалуйста». Стой. Кругом!

Эйнаттен обернулся.

— Смирно! — Разноглазый так и впился в него взглядом. — Я четверокурсник, ясно?

Эйнаттен смущенно улыбался, не зная что делать дальше.

— Говорить будете только тогда, когда вас спрашивают. Ясно? — Четверокурсник в тиковой форме вновь сморил новобранца взглядом. — Отвечают только «так точно!» или «есть!». Ясно? А, — он пренебрежительно махнул рукой в сторону Эйнаттена, — пошел к черту. — Он явно умел владеть собой. Но когда Эйнаттен не спеша пошел к выходу, четверокурсник крикнул ему вслед: «Бегом!»

Эйнаттен, не оборачиваясь, ускорил шаг. Мы молча наблюдали эту сцену. Затем среди нас возникло движение. Долговязый кареглазый парень сделал два-три шага в сторону разноглазого и, сильно нервничая, заговорил:

— Ты чего тут раскомандовался?

Четверокурсник в изумлении резко повернулся к нему.

— Это что, шутка? — агрессивно продолжил кареглазый.

Разноглазый даже побледнел. Медленно и значительно тише он спросил:

— Вам что-то не нравится? — И затем уже более твердо: — Ваше имя?

— Не ори, — уклончиво ответил кареглазый новичок.

— Имя?

Новичок невольно, словно растеряв всю свою храбрость, отступил на шаг и ничего не ответил.

— Ваше имя? Боитесь сказать?

— Габор Медве! — нервно и зло ответил новичок.

Четверокурсник издевательски ухмыльнулся. Он молча смерил новичка взглядом, резко рассмеялся и бросил: «Нда! Ну, погоди!»

Габор Медве снова выступил вперед и, видимо стыдясь, что дал себя запугать, дерзко спросил:

— Тебя-то самого как зовут?

Бледное лицо четверокурсника побагровело. И он заорал, да так, что нам ясно стало: до сих пор он всего лишь снисходительно шутил с нами.

— Ну хватит! Ежели ты не заткнешь свое хлебало, то я проучу всю вашу паршивую кодлу. Мать вашу богомать!

Мы все перепугались, может быть из-за непривычно грубой ругани, но скорее всего потому, что даже в своем исступлении он, непонятно как, сохранял зловещее самообладание. Когда он умолк, мы оцепенело молчали. Снизу отчетливо доносились звуки ударов по мячу и далекий звук неустанных упражнений горниста, рамм-тара-рамм-та-та, памм-папа-памм, «…тот на ужин не пойдет…».

Эту оцепенелую неподвижность вдруг нарушил другой новичок. Робкий с виду мальчик с девичьим лицом, он несколько скованной походкой приблизился к четверокурснику и совершенно серьезно сказал:

— Не поминай имя господне всуе.

Разноглазый оторопело уставился на него и только теперь потерял наконец самообладание. Он начал заикаться. Мы поняли только, что он ругает нас, этаких-разэтаких новичков; потом он неожиданно повернулся на каблуках и выбежал вон.

Кто-то засмеялся. Я повернулся к своему соседу и тревожно спросил: «Чего ему от нас надо?» Но тот только равнодушно пожал плечами. Этот пухлый мальчик с оттопыренными ушами продолжал стоять раскрыв рот, затем, словно преодолев испуг, нагнулся, достал из-под кровати свою сумку, из сумки картонную коробку, открыл ее, выбрал одно из уложенных в ряд песочных печений, съел его; потом проделал все в обратном порядке: положил коробку в сумку, сумку под кровать и, наконец успокоившись, уселся на краю своей постели.

Габор Медве стоял в одиночестве у окна, облокотившись о подоконник.

Еще один наш товарищ, большеротый, с густыми бровями, подбежал к стеклянной двери и с любопытством посмотрел вслед уходящему четверокурснику. Потом он подошел к новичку с девичьим лицом и, улыбаясь, вежливо спросил его: