Геза Оттлик - Училище на границе

Монсиньор Ханак совершенно единолично, оставаясь в тени, сплел сеть обвинения. Осталось неясным и то, какой грязный и подлый фокус позволил выкарабкаться Ворону. О тайных причинах этого можно было только гадать. Но мы не гадали.

Мы не гадали, ибо если принять во внимание окутывавший обстоятельства дела туман, а также фантазию, то становилось очевидным, что кодлу Мерени обвинили в противоестественных половых наклонностях, впрочем, необоснованно. Этот вопрос никто из нас обсуждать не желал; мы оставили это на совести монсиньора. Мне, к примеру, казалось, что кодлу Мерени выгонять не следовало; не знаю точно, как с ними и со всем белым светом надо было поступить, но, на мой взгляд, все же не так. Возможно, Медве сердито отмахнулся бы от меня: «Осел!», или скорее даже: «Багатель!», последнее время это было его любимое слово. Но по правде говоря, никто из нас не имел собственного мнения о происшедшем. Никто. Мы с естественной стыдливостью воздерживались от того, чтобы занять определенную позицию или с претензией на истину высказаться о происшедшем. Эпоха самоуверенной глупости, когда у человека формируются мнения, у нас еще не наступила. Дюла Серафини и остроголовый Инкей открыли ее в высшем военном училище. А мы пока что подобными вещами не занимались.

Мы не строили догадок, не говорили об этом. Довольствовались свершившимся фактом. Шесть кроватей опустело. Ворон вернулся с гауптвахты. Дня два он ходил с пепельно-серым лицом. Каждый час, каждую минуту он ждал расплаты. И в конце концов не выдержал. Симулируя аппендицит, он сначала попал в лазарет, оттуда в городскую больницу и исчез навсегда, как в воду канул. В спальне было теперь семь опустевших кроватей.

Потом кое-кто стал дразнить Тибора Тота кутейником. Как-то вечером около его кровати собралась целая гурьба курсантов, и я увидел, что Середи и Медве уже спешат туда. К тому моменту, когда я подоспел, Середи уже всех раскидал. Они собрались бить Тибора Тота. Лапочка Кметти отошел без звука, Каппетера легонько отпихнул Медве; Инкей, Калудерски и Серафини не посмели противиться, но Йожика Лацкович было заартачился. Середи ушел, а Медве сказал Йожике:

— Цыц. С этим покончено.

Лацкович-младший, однако, продолжал гнуть свое, так, мол, и разэтак этого попенка, эту «девственницу». Он был довольно смелый парень, но, хотя мы в самом деле любили его старшего брата, сейчас он все же рисковал схлопотать пару хороших. Я медлил. Медве тоже продолжал стоять и смотреть на Йожику, но тут подбежал Матей.

— Как ты разговариваешь с Медве?

Я смотрел во все глаза. Матей налетел на Лацковича-младшего со всем своим былым озлоблением. Он грудью напирал на Йожику. «Как он сказал, так и будет! А ты помалкивай, пока цел!»

Калудерски снова подвалил к нам. Медве повернулся на каблуке и отошел, я тоже потихоньку двинулся к своей кровати. Йожи Лацкович, удивляясь и растеряв всю свою уверенность, продолжал спор уже без нас.

По правде сказать, Середи и Медве защищали вовсе не Тибора Тота, и Йожи Лацкович прекрасно это понимал, просто им уже осточертели бесконечные драки. С другой стороны, как ни странно, в эту нашу пору аристократизма и сверхутонченности я сам раздавал как никогда много пощечин. Однажды в бассейне и Каппетер схлопотал пощечину от Медве. Избежать этого было просто невозможно.

Дело в том, что над первокурсниками начальствовал молодой, неприятный унтер-офицер по имени Хазманди. Мы его терпеть не могли. Он приводил свою роту в бассейн и с глумливым безмолвием, чуть ли не с наслаждением наблюдал, как суетится и мечется Балабан, как он — вот уж впрямь немыслимое дело — не может выгнать нас из воды. Вот мы и решили однажды испортить удовольствие этому противному смазливому красавчику. Мы оделись вовремя и стали ждать. Когда за забором послышался топот роты и грянуло: «Рота, стой!» — мы подняли шум и гвалт, как если бы в самом деле еще не вышли из воды. А Жолдош заорал на краю бассейна так, чтобы слышали и снаружи:

— Слушай мою команду! Одеться и построиться! За полминуты! По приказу господина унтер-офицера Балабана!

Балабан только смотрел во все глаза. Мы разом стихли. Унтер Хазманди вошел, но лишь только увидел нас одетыми и в строю, выпучил глаза, отшатнулся, и высокомерная улыбка так и застыла на его лице. «Уделался, дружок», — сказал Цолалто. Словом, мы ему здорово утерли нос. Идея принадлежала Жолдошу.

Однако для успеха операции требовалось, чтобы вовремя оделись все без исключения. Большая часть роты нас поняла, и только восемь-девять человек пришлось просить выйти из воды персонально. Особенно упрямились Серафини и Каппетер. «Ишь, раскомандовались!» Пришлось вытаскивать их силой, а это было небезболезненно. Каппетер со злости обозвал Медве благородным подхалимом, за что тут же получил пощечину. Хотя в чем-то он был прав, мы, восемь спортсменов, с легкостью вылезли из воды, потому что потом, в половине четвертого, все равно возвращались в бассейн.

Мы маршировали через парк в приподнятом настроении. На лице Балабана тоже блуждала улыбка. Но Медве был задумчив. Как он загорелся сперва идеей Жолдоша, так теперь приуныл. Когда Каппетер сопротивлялся, его глаза смотрели с ненавистью; но теперь в глубине души Медве сам стал на его сторону. Ему просто хотелось купаться, и все тут, думал Медве, и плевать ему было, зачем и почему кто-то затеял какую-то новую игру. В конце концов, он смело и стойко держался и остался верен себе. А ведь эту роль Медве не слишком охотно уступал другим.

Но потом уже Медве в такое положение не попадал, ибо даровая слава до того вскружила голову Балабану, что однажды он при дежурном офицере приказал Середи явиться с рапортом. Это было неприятно. Это было безобразие. Середи помрачнел. Но вскоре стряхнул с себя озлобление и сказал:

— Дудки, утки, сто чертей.

Или: «Миллион картечин и одно ядро». На рапорт он, конечно, не явился, а в субботу, как обычно, добровольно помогал Балабану собирать простыни, поскольку без него Балабан был как без рук и Середи было его просто жалко. Ну обнаглел Балабан, и черт с ним, не было бы хуже.

— Багатель, — сказал Дани Середи.

Мы давились со смеху. Багатель, — повторил я за ним. Мы смеялись над Середи, смеялись над Медве, смеялись над Балабаном. В бога душу мать и желтую полоску. Ерунда. Потом как-то вечером Бониш, забывшись, пропел в классе:

Это была песенка Мерени. Медве, игравший в шахматы с Драгом, оторвал глаза от доски. Мы тоже посмотрели на Бониша. Но вполне равнодушно.

Немного не хватало нам только Геребена — для эстафеты четыре по сто. Вместо Мерени на третье место по прыжкам в высоту вышел Жолдош. Кроме него в нашу спортивную команду влились еще Цако, Лацкович-старший и Якш.