Геза Оттлик - Училище на границе

Незнакомый пехотный офицер обострил все это, каким-то чудом нащупал наиболее уязвимое место Медве. Кметти стоял перед строем спокойнее и увереннее; он и вправду лучше вписывался в общую картину. В спальне, когда черноволосый дежурный курсант ушел, Матей все же стал отчитывать Лапочку.

— Какого черта ты выскочил, а?

В большинстве своем курсанты были на стороне Медве. Цако тоже обругал Кметти: «Скотина!»

— Лапочка! — издевался Матей. — Зачем же, Лапочка, так лезть из кожи?

— Не подлизывайся к Медве, — холодно ответил Кметти.

— Это кто, я-то?

Матей обиженно замолчал. У него и вправду не было ничего подобного на уме. Со стороны, однако, казалось, что он в самом деле изо всех сил, ревностно угодничает перед Медве, но это несомненно шло у него от чистого сердца. Ничто его не принуждало, никакой корысти тут не было; Медве отнесся к этому безучастно, как отвратительный эгоист. Матей умолк. Впоследствии он вместе со всеми спустился в клуб играть в бильярд и продолжал гнуть свое.

Коридор первого этажа в самом конце поворачивал под прямым углом. Из клуба доносились синкопированные звуки рояля. Сначала одна старая мелодия, которую мы знали, потом незнакомый нам блюз. И еще новое танго: «Прижмись ко мне, когда пробьют часы…» Было просто удивительно, что мы можем после отбоя вот так разгуливать по зданию, по гулким, полутемным его коридорам.

Утром из окон спальни мы увидели хорошую шлаковую беговую дорожку, един из ее поворотов окаймляла пологая насыпь, поросшая травой, словно игрушечная долина, обрамленная полукругом игрушечных гор. Футбольных ворот не было.

В первой половине дня, после восьми, что у штатских считается еще утром, старший лейтенант Марцелл отпустил нас в город, и я сначала зашел к Юлии, поскольку это было по пути. У них действительно еще завтракали, тут же оказался и мой дядя Виктор в бежевом чесучовом костюме, в точности как в одном моем давнем сне. Разве что он только не сказал мне: «Можешь печатать на моей машинке, Бебе».

Вечером на пароходе, когда мы оставили позади Эрчи, Марцелл устроил нечто вроде отбоя, мы расположились в салонах, на скамьях вдоль стен, в каютах — кто где мог, и надо было выставить караул, по правилам из двух человек. Медве убедил Марцелла, что достаточно будет одного, и, поколебавшись, назначил Фери Бониша.

— Почему меня?

— А потому! — ответил Медве. Он пытался придерживаться списка по алфавиту, но все равно это было назначение наобум. Бониш скорчил недовольную гримасу, пререкался. Потом я видел, что Медве отослал его спать и вышел на палубу сам. Время близилось к десяти. Была чудесная летняя ночь, мы тихо плыли вниз по Дунаю.

Приближалась четырехсотая годовщина битвы при Мохаче. Казалось бы странно отмечать годовщину поражения, но тех, кто мог бы теперь праздновать победу — могущественной Оттоманской империи, — уже не существовало. От татар тоже не осталось и следа, более того, совсем недавно, буквально у нас на глазах, распалась могущественная монархия Габсбургов. И мы привыкли отмечать в одиночестве крупные свои поражения, которые сумели пережить. Возможно даже, привыкли считать свои поражения чем-то более волнующим, осязаемым и важным, чем победы, — во всяком случае, своим более достоверным кровным достоянием.

Внутри парохода было жарко, шумела машина. Я задремал. Не знаю, сколько времени я спал, но потом вдруг проснулся и больше заснуть не мог. Я тихо встал, отыскал свои башмаки и поднялся на палубу, а потом прошел на корму, где Медве стоял на карауле.

Он стоял там, опершись о бортовое ограждение, засунув пилотку в карман, и смотрел на воду. Весь пароход спал. В темноте мимо нас проплывали необитаемые, заросшие лесом островки. На небе сверкали звезды.

Я подошел к Медве. Ох, и злился же я на него. Опять он проявил свою мягкотелость, на этот раз с Бонишем. Ладно уж, пусть сам бы пошел в караул, но зачем тогда было назначать Бониша? Он не умел поддерживать настоящий порядок и небрежно исполнял свои обязанности; уже в Дёре из-за него у нас вышла неприятность, мы слишком распустились, и Марцелл сократил нам на час свободное время в городе. А виноват был только Медве; при Драге такого быть не могло.

И за пуговицей воротника он тоже мог бы следить получше. И вообще. Эгоист, не хочет взять себя в руки. Хотя ему всего-то и надо чуть-чуть смирить ради нас свой идиотский норов, стать выше личных обид. Было ясно, что его скоро снимут. Он ко всему безразличен и недостаточно решителен. Хотя когда-то, в нашу первую неделю пребывания в училище, он был не в пример каким бойким и сколько раз рыпался когда не следовало, за что в конце концов его и побили. А теперь он лениво упускает сквозь пальцы то, что само идет ему в руки. Ох и наворчался же я на него за всю свою жизнь.

А теперь, едва я облокотился о бортовое ограждение рядом с ним, он набросился на меня. Я даже слова не успел сказать.

— Пошел ко всем чертям.

Он хотел помечтать в одиночестве, как с ним часто бывало, и глядел на воду. Но я и не думал уходить.

— Ты что, молишься? — спросил я, видя, что, опершись о борт, он сцепил руки.

— Да, — раздраженно ответил он. И тотчас начал: — Господи, избавь меня от моих друзей, с врагами же я разделаюсь сам…

— Ты ведь даже «Отче наш» не знаешь, — прервал я его.

Разумеется, он знал. Он так выучил эту молитву перед конфирмацией, что однажды подошел ко мне пофилософствовать, мол, в ней есть противоречие. «Да придет царствие божие», — ладно, не возражаю. Но тогда зачем давать нам хлеб наш насущный? Ведь тогда это будет совсем не важно. А? Зачем тогда хлеб? Зачем?» Он задумался. «Просто так», — ответил я.

Теперь он принялся читать молитву вразбивку — и чтобы позлить меня, — переделывал множественное число в единственное. «Остави мне долги мои, хлеб мой насущный даждь мне днесь…»

Я клюнул на удочку. «Дубина, — сказал я. — А как же другие? Им что, хлеба не давать? К примеру, Дани Середи?» — спросил я, ибо как раз в этот момент Середи появился возле лестницы — он тоже с трудом выбрался из нутра парохода. — А всем остальным? Не давать?» Медве удовлетворенно сообщил мне, что́ он делает на всех остальных. «И на меня тоже?» — спросил я. Он сказал, что и я могу оказать ему такую любезность.

Я, конечно, захохотал. Тут к нам подошел Середи и сонными глазами уставился на нас: чему это мы смеемся. В руке он держал свою саксовиолу, которую захватил с собой из дому. Медве хранил молчание. Я тоже. В конце концов Середи заговорил:

— Чертовски жарко там внизу.

— Чертовски, — сказал я.

— Просто нечем дышать.

— Нечем.

Медве вдруг поднял на меня глаза. Ему не понравилась моя интонация. Он пустился в длинные объяснения: мне лучше убраться ко всем чертям; чего мне от него надо, к этому миру не приспосабливаться нужно, а формировать его, не переделывать то, что в нем уже есть, а постоянно добавлять новые ценности, обогащать! Его не интересуют наши пошлые «стадные» проблемы, не в обиду мне будь сказано, и наконец, ко всему тому, о чем он рассуждал всегда, он добавил, что у него десять тысяч душ.