Геза Оттлик - Училище на границе

Но хлеб он всегда очень любил. Всю жизнь он ел все только с хлебом, и мясо, и суп, и лапшу с творогом, и шоколад, и сливы. Иначе он не чувствует их настоящего вкуса — объяснил он однажды.

— Дай закурить, Бебе!

Я сидел на бортовом ограждении, когда он шепотом обратился ко мне. Он начал попрошайничать с жадной, бесстыдной, веселой наглостью. А я как раз собирался бросить пустую пачку за борт.

— Не дам, — сказал я.

Не знаю почему, моя рука застыла в нерешительности, пустую пачку от сигарет «Мемфис» я держал так, словно она была полная, не так, как держат уже ненужную вещь. Это-то и сбило Медве с толку.

Я все же спрыгнул с бортового ограждения, потому что Середи мельком глянул на меня и я понял, что его это раздражает. Он, разумеется, молчал. Наверняка он тоже думал, что в пачке еще остались сигареты, и не хочет, чтобы я бросил их в воду. Но он молчит, поскольку сигареты мои и, значит, это мое дело; и ежели я хочу бултыхнуться в Дунай вместе с сигаретами, то черт со мной, они с Медве как-нибудь вытащат меня.

Однако в пачке уже ничего не было. Я только что закурил последнюю сигарету «Мемфис». Пачку дала мне утром Юлия. Тайком от мужа она сунула мне ее в карман. Она единственная никогда не расспрашивала меня об училище, и я всегда подозревал, что ей все известно; разумеется, это была бредовая мысль. Мне пришлось довольно скоро попрощаться с ними и уйти. Она подняла ко мне свое красивое, молодое креольское лицо. Заглянула мне в глаза. Немного искоса. Я испытывал боль от ее любви, боль безнадежности, боль оттого, что мы вдвоем пережили нечто безвозвратное; впрочем, едва ли то была обычная боль. Точнее говоря, она была глухая и какая-то очень далекая, но такая сильная и глубокая, что она гальваническим током пронзила с трудом добытое, тайное, неотъемлемое мое спокойствие, прояснились на мгновение глубинные пласты моего существа и возникло невыразимое ощущение, уверенность, что, как бы то ни было, все прекрасно, и прекрасно, как есть. На лице Юлии проступила улыбка. И на этом мы остановились: на самом первом, вечно длящемся мгновении улыбки.

Я сунул пустую пачку из-под сигарет «Мемфис» в карман, словно бы в ней что-то еще оставалось. «Не дам!» После обеда, когда я угощал Медве, она была едва начата, и он не мог себе представить, что с тех пор я мог раздать все сигареты, и продолжал попрошайничать. Он способен был со страшной силой хотеть чего-нибудь. «Ну дай мне сигаретку, милый, добрый Бебе, ну не будь гадом!» В конце концов я не выдержал и показал ему пустую пачку. Я отдал ему свою, начатую сигарету, он жадно, глубоко затянулся и отдал ее Середи.

Медленно, со спокойным достоинством плыл пароход сквозь звездную летнюю ночь. Его шпангоуты, доски обшивки, каюты, все его деревянные, железные, медные части, весь его корпус тонко, непрерывно, неуловимо дрожал. Как если бы дрожь исходила не от парохода, а от нас самих, от клеток нашего тела или от наших мыслей, или только от наших желаний, от биения, вибрации, вечно живого трепета наших воспоминаний, заключенных в надежную корабельную громаду спокойствия. Мы с Медве облокотились о бортовое ограждение. Середи, углубившись в себя, совсем тихонько бренчал на своей странной скрипке с хромированной трубой. Когда подходила его очередь, он затягивался нашей общей сигаретой, мы передавали ее по кругу, огонек то затухал, то разгорался, на секунду освещал лицо и жег пальцы, ибо от сигареты остался один окурок, но мы все же экономно докурили его до конца.

Писатель, сознающий ответственность своего призвания, берясь за перо, невольно испытывает тревогу и сомнения: удастся ли воплотить в слове, донести неискаженным до мысли и сердца читателя свое сокровенное, одному ему ведомое «знание мира», столь же индивидуальное и неповторимое, как судьба человека? Гезе Оттлику эти чувства присущи, по-видимому, в особой мере. Все им написанное он подолгу не выпускает из своей творческой мастерской, откладывает, порой на неопределенное время, совершенствует, «доводит». Проверку временем его произведения проходят сперва в ящике письменного стола, в тиши его будайской квартиры.

За долгую жизнь в литературе (первая «пьеса» под незамысловатым названием «Томатный сок» была написана им восьми лет от роду, а первый рассказ увидел свет в 1931 году, когда автору было восемнадцать) Геза Оттлик опубликовал не более двух десятков новелл, одну повесть («Рассветные крыши», 1957), томик эссе, критических статей, дневниковых заметок («Проза», 1980) и принесший ему известность роман «Училище на границе». Эта, главная пока, книга Оттлика также родилась не сразу, она вынашивалась, созревала, достраивалась долгие годы; в конце 40-х годов автор забрал готовую уже рукопись романа чуть ли не из типографии… В итоге «Училище на границе» вышло в свет лишь в 1959 году, с тех пор роман выдержал в Венгрии пять изданий, был переведен на несколько иностранных языков и, таким образом, занял свое место на большой «полке» зарубежного романа XX века.

Начало же этой книге было положено едва ли не в тот осенний день 1923 года, когда Оттлик одиннадцатилетним подростком переступил порог начального военного училища в небольшом, расположенном близ границы с Австрией венгерском городке Кёсег. Из стен этой школы и было вынесено им то «горькое знание мира», которое воплотилось впоследствии на страницах «Училища на границе». После окончания юнкерского училища Оттлик оставил военное поприще, изучал математику в Будапештском университете, сотрудничал в газете, после войны полностью посвятил себя литературному труду, писал и переводил. Но пережитое в училище не ушло из его жизни, как не уходят из памяти человека события, решающим образом повлиявшие на него в пору становления личности. «Жили мы, ни в чем не нуждаясь, — пишет Оттлик, вспоминая об училище, — имели свою библиотеку и душевые — как заключенные в тюрьме цивилизованного государства. И все же мне было тоскливо все эти долгие годы… В одиннадцать лет мы уже утратили способность плакать… Там научился я бунтовать, ненавидеть деспотизм, познал, сколь отвратительна и вместе удивительна жизнь… Подавление рождало в нас протест, приказ побуждал к самостоятельному мышлению… И однажды мы обнаружили, — говорит он о себе и своих ближайших друзьях, — что воображение наше свободно, мысли и чувства независимы; так вызревала в нас личность, последнее наше пристанище» («Карандашные наброски», 1945).