Эндрю Ридкер - Альтруисты [litres]

На 40-м шоссе стоял оранжевый неоновый щит. Два изображения сменяли друг друга: расправивший крылья орел и пустая анхойзеровская буква «А», которая наполнялась пивом. Чарли утверждал, что все Багби издалека угадывают, какое именно изображение появится на щите, когда их машина будет проезжать мимо. На спине любимой куртки Чарли красовался тот же логотип: орел в букве «А».

Чарли был истинным Багби. До мозга костей. В отличие от большинства студентов, изучавших английский, историю и философию (основные предметы со временем брали свое, колонизировали их личности), Чарли так и не позволил Дэнфорту превратить себя в интеллектуала. «Родители очень удивились, что я поступил сюда, а не в Миззу, как братья. Я пообещал им, что не изменюсь. Да и с какой стати мне меняться? Я по-прежнему смотрю футбол. И никогда не перестану пить „Бад“».

– А что означает твое знамя? – спросил его однажды Итан.

Лекция закончилась, аудитория стала редеть, и два гомо сапиенса отправились домой, в «Райтон». Итан шел походкой, которую освоил еще в детстве, неосознанно бормоча стишок, помогавший ему ступать внушительно и уверенно: «Мо-е и-мя И-тан Аль-тер, а вто-рое и-мя Дэ-вид».

– Какое еще знамя?

– Ну, на двери.

– А! Понял, понял. Это из моего летнего лагеря в Мэне.

Чарли рассказал, что, хотя Багби никогда не покидали Среднего Запада, сам он десять лет подряд ездит в лагерь «Брандл пайнс», самый старый из постоянно действующих лагерей Америки. Теперь-то, конечно, он уже вожатый, но сам лагерь не меняется: настоящий еловый рай на берегу теплого, сонного озера. «Там из мальчиков делают мужчин, – на полном серьезе добавил Чарли. – Папа все лето вкалывает в две смены, чтобы я мог туда ездить». Посреди главной поляны стоят два деревянных памятника юным брандловцам, погибшим на Первой и Второй мировой войне. Чарли рассказывал о лагере с сияющими глазами и искренним пиететом: о гребле на рассвете, о припорошенной иголками глади озера, о полном отсутствии расчетливых девичьих взглядов; о четырех столпах, на которых зиждилась жизнь «Брандл пайнс» (братство, природа, лидерство, тишина), об исключительном великолепии первозданной новоанглийской природы. На знамени, как выяснилось, был начертан девиз лагеря, просто на двери он целиком не поместился. Девиз звучал так: «Твой ближний – превыше всего».

– Круто, – сказал Итан.

– Ага.

Они подошли ко входу в общежитие. Чарли открыл дверь карточкой.

– А можно спросить, как тебя занесло в «Райтон»? Одно дело я… – сказал Итан. – Я-то сам захотел жить один. Но мало кто хочет. Вот я и подумал…

– Да меня просто кинули! – ответил Чарли. – Соседи-мажорики по коридору из прошлой общаги. Сказали, что можно будет взять на всех несколько смежных комнат, а потом в последний момент продинамили, мля, – сняли квартиру в городе! Трешку в Сентрал-Уэст-Энде. Ну, я такой: не, ребят, мне это не по карману. Там в ванной полы с подогревом, прикинь?

– Тупо, – сказал Итан.

– Ты ж не из таких?

– Это каких?

– Ну, не из богатых? А то тут одни сраные мажоры с Восточного побережья.

– Я вырос в Сент-Луисе, – сказал Итан, опустив название элитного жилого квартала, а потом с волнением и учащенным сердцебиением добавил: – А учусь тут, потому что родителям сделали скидку.

Чарли одобрительно кивнул.

То был первый из многих моментов истины для Итана Альтера, второкурсника. У него наконец появился человек, которому можно было излить душу. После занятий он приходил в невзрачную, скупо обставленную комнату Чарли и пил «Бад лайт». Они играли в «Гало» и болтали. Сидя рядом с Чарли перед телевизором, Итан начал рассказывать о наболевшем и сокровенном – и с удивлением обнаружил, что у его собеседника есть похожие истории. Например, оба в детстве имели проблемы с зубами (у Чарли были ретинированные клыки), оба выросли с ощущением, что не вписываются в семью. Итану пришло в голову, что он никогда еще не был так счастлив, как теперь, попивая дешевый лагер в компании простого паренька, почти еще мальчишки. Может быть, ему, прожившему четверть жизни в семье Альтер, именно этого и не хватало для счастья: никакого цинизма, никакого притворства, лишь невзрачная честность бытия.

Итан вложил немало сил в оформление своей комнаты. Над его кроватью висел постер в рамочке – репродукция туманного моста Моне, который он видел однажды в Художественном музее Сент-Луиса. Противоположную стену украшал акварельный пейзаж кисти его бабушки. Под ним, на специальных держателях, висела бейсбольная бита фирмы «Истон» с лазерной гравировкой: «ИТАНУ АЛЬТЕРУ – 2000–2001 – ЗА УСПЕХИ В СПОРТЕ». Окно обрамляла рождественская гирлянда. На письменном столе ничего не было. Когда Чарли заглянул к нему в гости, он молча разинул рот, долго пялился на шедевры Моне и Нэн Альтер, а потом прошептал: «Комната у тебя – чума!»

Итан знал, что он говорит искренне. Чарли никогда не лгал и не заискивал. Ирония, сарказм – все это было ему совершенно чуждо. Однако стоило Чарли проявить чувствительность и тонкость восприятия, как тут же с его губ срывалась какая-нибудь вульгарная дрянь («А чего шторы такие пидорские?»), которая надолго выбивала Итана из колеи.

Эти гетеросексуалы – такие странные. Сперва скажут что-нибудь меткое, правильное – и тут же сами все испортят… Что за дела?! Видимо, это такой побочный эффект спокойной жизни у всех на виду, когда ни от кого не надо прятаться, – жизни без фильтров и вынужденных корректив.

В конце октября произошло очередное самоубийство, из-за которого отменили пятничные занятия – получилось три выходных подряд. Итан спросил Чарли, какие у него планы.

– Никаких. Домой сгоняю, наверное.

– Такая же фигня. Я тут подумал… Может, съездим куда-нибудь? Прокатимся… Тачку я у родителей возьму.

Его тяготила мысль о долгих выходных в обществе отца, а главное – без Чарли.

– Я за! Куда поедем?

– Куда захочешь. Выбирай! – воскликнул Итан (быть может, чересчур пылко). – Если выехать в четверг днем, можно хоть куда успеть.

Чарли задумался. Его глаза сверкали. Через минуту он повернулся к Итану и решительно объявил:

– В Питтсбург!

Питтсбург. Прямиком из глубин его души. Питтсбург. Не Нэшвилл на юге, до которого ехать четыре с половиной часа, не Чикаго, до которого ехать столько же, только на север, а Питтсбург: Город Мостов, Стальной город, Железный город. И дорога до него займет девять часов. Нежелание (или неспособность) Чарли выбрать более интересное место показалось Итану подозрительно трогательным.

– О’кей, – с улыбкой ответил он. Вместе с Чарли – хоть на край света! – Питтсбург так Питтсбург.

В четверг они благополучно стартовали – на новенькой «сперо» цвета морской волны, тойотовском универсале Франсин, который та охотно предложила Итану и его другу.