Жан-Мари Леклезио - Битна, под небом Сеула

Таким же образом он устанавливал календарь наших встреч.

– Завтра и послезавтра не получится, я буду занят, – говорил он.

– А если я в другие дни не смогу?

Он смотрел на меня без эмоций.

– Тогда конец.

Идти на уступки и менять свои планы приходилось мне. Из-за этого я пропустила несколько семинаров и могла вот-вот лишиться жалованья за их организацию.

Причин своих отказов он никогда не объяснял. Он работал. Конечно, моя работа была совсем не то, что у него: никаких обязательств перед коллективом, не надо вести бухгалтерию, участвовать в инвентаризациях. Однажды он пояснил:

– Эта работа для меня как эксперимент. Моя цель – финансы, я хочу поступить в какую-нибудь крупную компанию, типа «Самсунг», «ЭлДжи» или «Хёндаи». Я не собираюсь всю жизнь торчать среди книг.

Мне это казалось немного обидным, потому что для меня не было ничего лучше, чем всю жизнь провести среди книг.

Вот уже несколько долгих недель, как я совершенно забросила Саломею. Она присылала мне на телефон сообщения, сначала легкомысленные, вроде: «Я соскучилась по господину Чо Хан Су и его голубям!», или «Быстро новую историю! Все равно какую!», потом все более безнадежные: «Не забывайте вашу Ким Сери, а то она умрет!» и «Расскажите мне сказку на ночь – чтобы я умерла навек!»

Прогулки с Фредериком стоили дорого, мне нужны были деньги, да и квартирная хозяйка требовала заплатить за комнату, я и так задолжала ей за три месяца. Отбросив свои высокие принципы, я все же растратила на рестораны и прогулки деньги из конвертов – прекрасные купюры с печальной дамой. Меня раздирало теперь какое-то нетерпение, мне было ничуть не жаль этой пятидесятитысячной дамы, да и никого другого. Жизнь в этом огромном городе казалась мне похожей на тот большой сиротский приют, где я побывала как-то с одной студенткой с английского отделения и где десятки младенцев дожидались, как на рынке, когда их купит какая-нибудь богатая бездетная пара, которая приложит все усилия, чтобы приглянувшийся им малыш не оказался дауном или ребенком наркоманов.

Я ответила на зов Саломеи, выбрала день, когда Фредерик Пак был занят, и поехала на юг города.

В большой палате родильного дома вдоль стен стоят ряды кроваток, в каждой – младенец. Сейчас они еще спят, никто не шелохнется. За стеклянной дверью, запотевшей от дыхания множества людей, задремала на стуле медсестра Хана. На улице еще темно, это видно по синеве, окрасившей зарешеченные окна. Но в палате светло, дюжина неоновых ламп, из которых несколько беспрестанно мигают, заливают помещение холодным белым светом.

Наоми попала сюда июльским утром 2008 года. Ее нашла Хана, когда входила в здание «Приюта Доброго Пастыря» (так по-английски называется это благотворительное заведение). Хана заступала на дежурство в шесть часов утра, она доехала на метро до станции «Хондэ», по переулкам поднялась на вершину холма. В шесть часов на улицах еще пустынно, повсюду валяются картонные коробки, пустые бутылки, оставленные гуляками, которые всю ночь шатались по городу. Хана привыкла ко всему этому, она больше не ворчит, как раньше: проклятые студенты, живут, как собаки, никакой закон им не писан! Когда она подошла к дверям «Доброго Пастыря», первым, что бросилось ей в глаза, была валявшаяся на земле куча тряпок. Она уже собралась было отпихнуть ее ногой ближе к водостоку, но тут тряпки зашевелились, и из них донесся тоненький плач, похожий на писк новорожденных котят. Она осторожно склонилась над комком, кончиками пальцев (на случай, если оттуда выскочит какой-то зверь и вцепится ей в руку), раздвинула тряпки и увидела крошечного младенца, розового, с закрытыми глазками и пучком черных как смоль волос на голове. Это была Наоми.

Конечно же, ее еще так не звали – Наоми. Это Хана придумала ей такое имя, потому что никогда не была замужем, никогда не могла родить ребенка и всегда думала, что, появись у нее ребенок, это была бы девочка и она назвала бы ее Наоми.

С появления Наоми прошел уже месяц. Сейчас она открыла глазки и живет в своей кроватке в палате для грудных детей вместе с еще двадцатью шестью такими же малышами. Все нянечки в приюте говорят, что она самая красивая, и Хана с ними совершенно согласна. Другие младенцы все разновозрастные, некоторые здесь уже по полгода, другие поступили после Наоми. Среди них есть и мальчики, и девочки. У некоторых имеются пороки развития, это заметно уже сейчас. Все они были брошены по разным причинам, в большинстве случаев потому, что эти мамы были слишком юными, почти девочками, и не могли сами растить ребенка, а главное, не могли вынести этот стыд – родить ребенка, не будучи в браке. Каждый день в приют приходят люди, желающие усыновить какого-нибудь малыша. Они не имеют права выбирать, даже близко к детям подойти не могут. Все, что им остается, это стоять за большой стеклянной дверью палаты для грудничков, смотреть на кроватки и слушать, как плачут младенцы. Возможно, глядя на колыбельки и слушая детский плач, они надеются услышать какой-то зов, угадать, каким он будет, их ребенок. Хана поместила Наоми в самом центре палаты, как можно дальше от стеклянной двери, в надежде, что приемные родители не разглядят ее, не расслышат ее голосок, не соблазнятся ее розовыми щечками и красивыми черными волосиками.

А что же видит Наоми? Она еще не вертит головкой, та слишком тяжела и лежит, как приклеенная, на прохладной простыне постельки. Но ее широко раскрытые глазки смотрят на проплывающие над ней облака света, то такие белые, что их завихрения скрывают все вокруг, а то едва различимые, как тюль, как невесомый покров, растекающийся по комнате и сверкающий миллионами взвешенных в воздухе капелек. Никто, кроме Наоми, не видит этого. А еще она чувствует присутствие других детей. Их много, но дело не в цифрах. Все эти крики, плач, дыхание, запах пота или мочи, чуть терпкий запах сосунков, запах, расчерчивающий клетками потолок, стены, даже невидимый пол, и еще что-то, похожее на волну, на крик, на цвет, но на самом деле совсем другое, все это мельтешит вокруг, вторгается в пространство Наоми, скользит по ее тельцу, по замкнутому личику, по животику, проникает в ручки и ножки. Может, это какая-то волна? Наоми чувствует присутствие всех этих тел вокруг себя, даже когда они перестают кричать и плакать, даже когда они устают и снова погружаются в сон, даже когда они ничем не напоминают о себе, Наоми знает, что они тут, рядом. Какие-то вибрации внутри нее говорят, что она девочка, дочь женщины, выпущенная сегодня в этот мир, и что отныне, на протяжении всей оставшейся жизни, она ни на секунду не покинет его, что ей предстоит прожить много-много лет, да, до самого конца, до последнего мгновения.