Жан-Мари Леклезио - Битна, под небом Сеула

«Подойди, девочка», – сказал Рэндалл, когда она вошла. В кабинете было жарко от полуденного солнца, пробивавшегося сквозь задернутые красные шторы. В этом полмраке, в тишине закрытой церкви было нечто возбуждающее. Сцепив за спиной руки, Чан Су слушала, как стучит у нее в груди сердце. «Подойди, не надо меня бояться, мы же давно знакомы с тобой, правда?»

Почему он так говорит? И голос у него странный: не тот громкий голос, которым пастор Рэндалл отчитывал по воскресеньям прихожан, и не тот тихий, чуть слащавый голосок, которым он подпевал священным песнопениям, когда аккомпанировал хору на пианино, напирая на «а» и «о» и особо четко произнося «ч» и «к». Сейчас его голос был похож на выдох, затихавший на сжатых зубах, словно он нашептывал ей какую-то тайну. Чан Су слушала его, не в силах двинуться с места – ни подойти к столу, как велел ей пастор, ни отпрянуть. Ее ноги словно приросли к деревянному полу кабинета, она стояла почти не дыша, опустив глаза, ожидая того, что случится дальше, что обязательно должно случиться, как в страшном сне.

«Чан Су, Чан Су, я все время думаю о тебе, ты – моя девочка с красивыми ножками, ты – мой огонек во тьме, знаешь ли ты это?»

Пастор Рэндалл не встал из-за стола, но его длинное тело наклонилось вперед, постепенно соскользнуло со стула и оказалось вдруг всего в нескольких сантиметрах от Чан Су; она чувствовала это, хотя и не видела, ей казалось, что этот человек, обычно такой чопорный, отстраненный, вдруг уподобился змее, извивающейся на поверхности стола, лицо его приближалось к ее животу, груди, он продолжал говорить, она чувствовала на платье горячее дыхание, но слов не понимала, только слышала, как он шепчет что-то, с присвистом повторяя ее имя, – настойчивые, низкие звуки, вздохи, перемежающиеся с молчанием.

«…Красивые ножки, красивые ножки…» – твердил голос, и Чан Су не понимала: неужели он это о ней, о ее ногах, ее теле. Теперь она смотрела на него, видела капельки пота, блестевшие у него на лбу, там, где волосы уже совсем поредели, и на кустистых бровях, видела его веки, серые и морщинистые, видела его тело, мятый воротник белой рубашки, упирающиеся в стол локти, испещренные ветвистыми венами руки, двигавшиеся по столу словно два мускулистых темных зверька. Руки, завладевшие ее ногами и теперь медленно поднимавшиеся выше, к запретным местам.

Я умолкла. Смотрю на Саломею, голова у той склонилась набок, словно шее недостает сил, чтобы держать ее прямо, кожа на лице стала землистой, веки сомкнуты. Когда я перестаю говорить, она открывает глаза и смотрит на меня – не знаю, что читается в ее взгляде: страх или гнев. А что она думала? Что я буду рассказывать ей сказки про фей и принцесс, про волшебную голубую страну? Когда моя тетя Ми Гён рассказывала свои истории про вампиров и оборотней, про злых духов и колдунов, гладя меня по волосам, все мое тело била сладостная дрожь, как будто я подглядывала через какую-то запретную дверь и мне открывался темный мир, мир зла, лежавший совсем близко от поверхности обычной жизни, тут, рядом, стоит протянуть руку. Это ощущение я и хотела передать Саломее.

– Рассказывай дальше, пожалуйста, онни !

Саломея назвала меня онни , «старшей сестрой», так же, как я когда-то называла Ми Гён. Она говорит со мной жалобным голосом маленькой девочки, и я вдруг понимаю, что, попав в зависимость от моих слов, моих историй, она и правда стала для меня младшей сестричкой – моим созданием! Не знаю почему, но это открытие, которое должно было бы мне польстить, привело меня в смятение, даже голова закружилась. Мы вдруг поменялись ролями: я, которая прежде была наемным работником, чьи услуги она оплачивала пятидесятитысячными купюрами с изображением пожилой дамы, вдруг превратилась в ее госпожу, за которой она теперь слепо следует, повинуясь извивам моего воображения, отдаваясь на милость моих слов, моих желаний; теперь в моей власти продолжать дальше или остановить этот поток, продлевающий ей жизнь и отдаляющий час ее смерти.

Свет угасает на красных шторах, задернутых от солнца, на которое Саломея не может смотреть из-за болезни. Когда она пожаловалась на боль, гнездящуюся внутри ее глаз от дневного света, я купила в торговом центре на Фэшн-стрит, в Ихве, синие очки, она примерила их и положила на столик рядом с собой, а теперь они исчезли. Она ничего не сказала по этому поводу, но я поняла, что ей не нужны никакие переодевания, что она хочет сама бороться с возникающими трудностями.

То, что произошло в тот день в кабинете пастора Рэндалла, стало для Чан Су началом катастрофы. Она никому не рассказала об этом, тем более бабушке, но с этого дня она перестала бывать в церкви. Она ничем это не объяснила. Когда бабушка сказала ей: «Чан Су, девочка , твое место в хоре», она не ответила, только посмотрела куда-то вдаль, и взгляд ее был таким печальным, таким непроницаемым, что бабушка не стала настаивать. Потом она познакомилась с группой музыкантов, ребят старше ее, игравших по вечерам рок в клубах, и стала у них солисткой. Альт-гитарист группы, высокий парень по имени Дэвид Чои, сказал ей: «Ты вошла в состав группы и должна выбрать себе имя». Ей это понравилось, она не хотела больше, чтобы ее звали как маленькую девочку, и выбрала себе в качестве имени название насекомого – Наби, «бабочка». Сначала она решила было назваться Мудангболле – «божья коровка» , потому что уж очень ей нравились эти букашки в крапинку, которые садятся иногда на руку, а потом улетают прямо на небо, чтобы исполнить некую тайную миссию. Но Наби – короче. И потом она подумала, что божьи коровки такие маленькие, хрупкие, того и гляди попадутся в ловушку к какому-нибудь пауку. Кстати, сценическое имя любимой певицы Чан Су как раз и было Паучиха. Решено, с сегодняшнего дня она – Наби, и останется ею навсегда.

Я устала рассказывать, а Саломея устала слушать, я вижу это по ее отяжелевшему взгляду, по пепельному цвету ее век. На этот раз чая не будет, у меня просто не хватит духу поставить кипятиться воду, ждать, потом лить воду в заварочный чайник на бумажные пакетики. Может, это история про Наби съедает всю нашу энергию, может, она из тех историй, которые не хочется слушать до конца?

Я ушла не попрощавшись, не поприветствовав медсестру, стучавшую на кухне по кнопкам своего телефона. Может, в моей истории все слишком ожидаемо, безнадежно? Тогда это похоже на жизнь Саломеи, по крайней мере на ту ее часть, которую ей остается прожить. Моя приятельница Юри, которая заканчивает учебу по специальности эпидемическая патология и проходит практику в больнице в Ёнсе, рассказывала мне о синдроме Зудека, которым страдает Саломея, неизлечимой болезни непонятного происхождения, которая мало-помалу лишает ее жизненных сил, – она медленно увядает, как цветок. Функции организма отключаются одна за другой, день за днем, ночь за ночью, все, кроме мозга, воображения, тревоги, жажды счастья или обиды, ревности, дьявольских замыслов. Человек становится похожим на межпланетный корабль, затерявшийся в бескрайнем космосе: голова его уже ничем не командует, и он пассивно наблюдает собственное крушение. Юри говорит: «Это не болезнь, Битна, а скорее проклятие». Слово «проклятие» удивляет меня, но я понимаю: Юри очень религиозна, она – христианка последних дней, как их называют, она вспоминает историю Иова, как тот сидел на гноище, а его точила неведомая болезнь, потому что так захотел Господь. Я знаю, что нужно смириться, осознать, что мы – ничто, не роптать – не жить. Но мне ближе буддисты, даже если я по-настоящему не верю в реинкарнацию, я верю, что жизнь – это океан, который омывает нас всех, и что со смертью все мы перейдем в иную форму бытия, о которой нам ничего не известно. А еще я верю, что все мы связаны между собой, дети с родителями, родители со своим потомством, а те, кто еще не родился, соприкасаются с живущими сегодня и протягивают руку тем, кого уже больше нет…