Жан-Мари Леклезио - Битна, под небом Сеула

Теперь Наби больше не писала песен, она попыталась было предложить их, но Нам Гиль на уговоры не поддался: «Наби, малышка, – сказал он ей; он никогда не говорил громко, всегда очень мягко, и гладил девушку по голове, словно был ей не любовник, а «оппа» – старший товарищ. – Я знаю, что для тебя лучше, время детских песенок прошло, пора начинать жить настоящей жизнью, ты – великая певица, ты будешь разъезжать по всему миру, собирать полные залы в Лондоне, Нью-Йорке, Токио, и здесь все будут следить за тобой, любить тебя – тебя, сироту, выросшую без матери, певшую в церкви, которую все обижали, презирали, которая вынуждена была сбежать из дома, чтобы не случилось несчастья, – вот это реванш!»

Он говорил так, и у Чан Су из глаз текли слезы, струились по щекам. Впервые в жизни она ощущала грусть, что глубоко укоренилась в ее сердце, комком стояла в горле и завязывалась в узлы в животе. Ласковый голос Нам Гиля проникал внутрь ее существа, один за другим развязывая узлы и высвобождая копившуюся в памяти влагу, и эта влага ручьями текла у нее из-под век.

Фотограф сказал правду: теперь у Чан Су не было ни одной свободной минуты, каждый день она готовилась к гастролям, записывала диски, выступала на радио или телевидении. Она не могла больше жить все равно где, как жила до сих пор. Нам Гиль нашел для нее квартиру в высоком доме недалеко от реки, на тринадцатом этаже, наскоро обставил ее: матрас, пластмассовые кресла, большой телеэкран. Преимуществом жизни в большом доме была полная анонимность, там никто никем не интересовался, вход охранялся кодовым замком, а главное – консьержем, полицейским на пенсии, способным отвадить и посторонних, и любопытных. Этот человек сразу проникся к Наби дружеским расположением, он всегда вежливо здоровался с ней, когда она приходила или уходила, и девушка отвечала ему очаровательной улыбкой. Впервые в жизни она чувствовала себя свободной и счастливой, фотограф окружал ее заботой и вниманием, а в душе у нее жила музыка. Она казалась себе заласканным домашним питомцем, чем-то вроде куклы – нежной, мечтательной; часами сидела она на матрасе перед огромным окном, глядя на сверкающую вдали реку. Временами Наби вспоминалась ее прежняя жизнь, ей недоставало этого прошлого, особенно общества троих парней. Она почти ничего не знала о них, иногда они поджидали ее на тротуаре у выхода с концерта вместе с толпой истеричных девчонок, истошно кричавших при ее появлении. Ребята пытались сказать ей что-то, но их оттесняли телохранители, а фотограф тем временем брал Наби под руку и увлекал к припаркованному у тротуара лимузину. Что они хотели сказать ей? Она понятия не имела об этом, но всякий раз у нее щемило сердце, словно они были посланцами из ее предыдущей жизни, словно знали что-то такое, чего не знала она, и являлись, чтобы предупредить об опасности.

Один раз она заговорила об этом с Нам Гилем, но тот резко отмел ее предположения: «Не думай ты обо всем этом, Наби, они больше не имеют для тебя никакого значения, я даже больше скажу: они завидуют твоему успеху, деньгам, они хотели бы, чтобы ты с ними поделилась, я знаю, что они думали даже нанять адвоката, чтобы заявить о своих правах, я потому и сказал, чтобы ты больше не пела старые песни, они жадные, высосут из тебя всю кровь по капле!» Эта новость очень расстроила Наби, она не могла поверить, что ребята, которые когда-то выручили ее и были так добры к ней, могли за несколько лет до такой степени измениться. Она вдруг почувствовала себя страшно одинокой, одинокой, несмотря на толпы, приходившие послушать ее во время турне, несмотря на встречи с журналистами и продюсерами, несмотря на подарки Нам Гиля, на его предупредительность. Единственным человеком, с кем у нее сложились нормальные отношения, был старый полицейский, живший в комнатке под лестницей при входе в дом. Она не знала его имени, но иногда вечером, когда у нее выдавалось свободное время, спускалась на первый этаж, чтобы поболтать с ним; он рассказывал ей о себе, о жизни после войны, о своей маме, которая под бомбами переправилась через реку, неся его на спине, он даже показал ей фото, которое нашел в Интернете. Фотографию сделал американский солдат, на ней была изображена молодая женщина, одетая в лохмотья, как нищенка, у ног ее валялись какие-то узлы с тряпками, а за спиной в большом платке был привязан грудной ребенок с огромными от голода глазами, голым черепом, сопливым носом и черными от пыли губами. «Вот, это я с мамой, мы только что пересекли тридцать восьмую параллель и направлялись на юг». К узлам с тряпками был привязан мешочек с проделанными в нем дырками, в котором находились два почтовых голубя, но о них он ничего не сказал.

Позади женщины виднелась пустынная, изрытая бомбами местность. И большая река, которую Наби сразу узнала. Она не была уверена, что консьерж говорит правду и что на фото действительно изображен он со своей мамой, но его рассказ тронул ее, и после, всякий раз, когда она об этом думала, на глаза у нее наворачивались слезы, потому что она вспоминала о своей матери, бросившей ее, когда она была еще совсем маленькой, и уехавшей с чужим мужчиной.

Саломея слушает, возможно, она тоже взволнована, потому что это в какой-то степени и ее история: мать с отцом, чтобы избежать неизлечимой болезни, решили покончить жизнь самоубийством, оставив все свои средства дочери, и вот теперь ее очередь болеть, а в конце пути, очень недалеком, ее ждет смерть.

В жизни Наби появился новый персонаж. В один прекрасный день их познакомил Нам Гиль. Ее звали Ким Ю Ми, ей уже исполнилось двадцать три года, у нее было чуть длинноватое лицо и очень гладкие черные волосы до пояса. Она должна была стать ее пресс-атташе, готовить встречи певицы с журналистами, составлять график мероприятий на каждый день. Она говорила тихим голосом, почти робко, и держалась всегда на отдалении, позади Нам Гиля. Прошло совсем немного времени, и Наби уже не могла без нее обходиться, она стала единственным человеком, осуществлявшим связь между ней и остальным миром. Они подружились. Она проводила с Наби часть дня между концертами, ходила с ней в ресторан или за покупками. Говорила она мало, слушала Наби. Сначала она называла ее «тонсэн», словно Наби в действительности была старше нее. Наби воспротивилась: «Зови меня „онни“, если тебе так хочется, но я тебе не хозяйка». Чтобы той было легче, она стала называть ее «ётонсэн», «маленькая сестренка», но Ким Ю Ми не нашла ничего лучше, как обращаться к ней Чан Су-сси . С ее появлением жизнь Наби изменилась, она больше не просиживала подолгу на матрасе, глядя в окно. Перед выходом она ждала звонка Ким Ю Ми, они вместе брали такси, вместе ехали в торговый центр, вместе обедали наскоро в ресторанчиках Хондэ, а вечером иногда даже ходили вместе послушать хип-хоп в каком-нибудь клубе. В этот самый период Наби узнала, что ее бабушка тяжело больна. Они не виделись уже несколько лет, старая женщина крайне неодобрительно отнеслась к той жизни, которую выбрала для себя Чан Су, и каждый раз, когда девушка пыталась наладить с ней контакт, ей сухо отказывали в этом. Через одну родственницу Наби не без удовлетворения узнала, что скандал в конце концов все-таки разразился, пастор Рэндалл был изобличен при попытке изнасилования одной девочки из хора, ее родители, во избежание скандала, не стали подавать жалобу (естественно, под давлением общины), но негодяя перевели куда-то очень далеко, в Западную Африку или во Вьетнам, и больше о нем никто не слышал. Его толстозадая супруга развелась с ним и нашла себе нового мужа, так что все успокоилось. Но Чан Су горько было чувствовать себя брошенной, отвергнутой, как будто она в чем-то виновата. И вот, когда бабушка прислала ей сообщение с предложением увидеться, Наби ни минуты не раздумывала. За организацию встречи взялись Нам Гиль и Ю Ми. Они не предупредили девушку, но им удалось превратить эту встречу в медиасобытие. Это должен был быть концерт в церкви с исполнением гимнов и спиричуэлс под неусыпным надзором тщательно отобранных телекамер.