Фредрик Бакман - Мы против вас [litres]

– Зря вы это сделали, – сказал мальчик учительнице.

– Зря, – согласилась она.

Она истолковала это как беспокойство за нее, но Лео имел в виду другое.

– Вы что, не смотрите передачи о природе? Дикие звери опаснее всего, когда они ранены, – пробулькал Лео. Во рту был вкус крови.

Едва на двенадцатилетнего мальчишку перестали сыпаться удары, как он стал думать о мести. Он отметил, что Вильям пнул его в бедро, а не в коленную чашечку, он целился в мягкие места, а не в зубы, Вильям поставил Лео синяк на плече, но не попытался сломать ему руку. Милосердие Вильяма Лео воспринял как слабость. Он получит по заслугам.

Когда мальчик, шатаясь, поднялся на ноги, верная долгу Жанетт сказала:

– Мы должны подать на него…

Лео затряс головой:

– Я споткнулся и упал. Вильям помог мне встать. А если вы скажете что-нибудь другое, я засвидетельствую, что вы ударили ученика ногой!

Осудить учительницу задним числом будет легко: она не стала возражать, а следовало бы. Но наши леса учат держать язык за зубами, хорошо это или плохо. Жанетт знала старшую сестру Лео и понимала, что у мальчика есть причины озлобиться. Если заявить о случившемся, в школе или в полиции, Лео перестанет ей доверять. И она потеряет шанс достучаться до него. Поэтому Жанетт сказала:

– Давай заключим сделку. Я никому ничего не скажу, если ты придешь в собачий питомник Адри Ович. Знаешь, где это?

Мальчик кивнул, без самодовольства, и вытер окровавленный нос рукавом.

– Зачем?

– У меня там бойцовский клуб.

– Научите меня драться?

– Я научу тебя НЕ драться.

– Не хочу быть невежливым, но не драться у вас плохо получается, – заметил Лео.

Жанетт пристыженно улыбнулась. Лео медленно потащился к выходу, ему явно было больно, но, когда Жанетт хотела поддержать его, он оттолкнул ее руку. Не агрессивно, но и не приглашая начать переговоры. Мальчик понимал, чего хочет учительница: она пытается спасти его.

Ничего у нее не выйдет.

Пытаешься быть хорошим родителем, стараешься и так, и эдак, но все равно не знаешь как. Быть хорошим родителем – миссия не то чтобы трудная. Она невыполнимая. Петер стоял у двери дочери с барабанными палочками в руках. Его малышка. Он должен был защитить ее, а теперь не может даже смотреть ей в глаза, потому что ему слишком стыдно.

Когда Мая была маленькой, они иногда по ночам лежали вдвоем на узенькой кровати, чувствуя себя последними оставшимися на земле людьми. Малышка засыпала, уткнувшись Петеру в шею, и он едва смел дышать. Ее сердце билось, как у кролика, и его билось в такт; от счастья Петер пугался и мог думать только о крушении: вдруг жизнь разобьется вдребезги снова. Дети делают нас уязвимыми. Поэтому так опасно мечтать: поднялся на вершину горы – и понял, что боишься высоты.

Теперь ей шестнадцать. Отец стоит у двери, он слишком трусит, чтобы постучать. Когда-то он звал ее Огрызочком. Она не увлекалась хоккеем, но так влюбилась в гитару, что Петер выучился стучать на барабанах, только чтобы играть с ней в гараже. С годами их дуэт собирался все реже, Петер был слишком занят. Работа, дом, жизнь. Все чаще звучало слово «завтра». Когда дочь подходила к нему с барабанными палочками, он спрашивал: «А уроки ты сделала?»

Но сейчас палочки принес он. Осторожно постучался к Мае. Словно почти надеялся, что она не услышит.

– Мм? – глухо отозвалась Мая.

– Я вот подумал… гитара-то еще у тебя? Может… поиграем в гараже?

Мая открыла дверь. Ее сострадание надрывало сердце.

– Пап, я уроки учу. Завтра, ладно?

Он кивнул:

– Конечно. Конечно, Огрызочек. Завтра…

Мая поцеловала отца в щеку и закрыла дверь. Петер едва мог взглянуть дочери в глаза. Он пытался снова стать ей отцом, но не знал как. Этого никто не знает.

Вечером Андерсоны держались друг от друга подальше, насколько позволяли размеры небольшого дома. Мая лежала на кровати в наушниках, включив музыку на полную громкость. Мира сидела на кухне, проверяя почту. Петер заперся в ванной и сидел, глядя в телефон.

Лео скрыл синяки на теле под плотным тренировочным костюмом, а про фингалы на лице сказал, что ему на физре попали в лицо мячом. Наверное, родители поверили. Или просто захотели поверить. Тем вечером все сидели, пойманные каждый в свой собственный страх. Никто не услышал, как Лео открыл окно в своей комнате и выскользнул на улицу.

Петер звонил Ричарду Тео. Трубку взяли после третьего гудка.

– Да? – ответил политик.

Петер сглотнул, но во рту пересохло, и проглотить удалось лишь собственную гордость.

– Хочу спросить о нашей… договоренности, – начал он.

Говорил Петер из ванной и шепотом – не хотел, чтобы слышали жена и дети.

– Какой договоренности? – удивился политик. Он был умнее любого человека, когда-либо обсуждавшего договоренности по телефону.

Петер задышал медленнее.

– Найти в Бьорнстаде плотника… трудновато. В такое-то время.

Так Петер пытался упросить политика не заставлять его ломать стоячие трибуны. Не заставлять его идти против Группировки. Хотя бы сейчас. Но политик ответил:

– Не знаю, о чем ты. Но… ЕСЛИ БЫ у нас с тобой и была какая-то договоренность, я бы ожидал, что ты выполнишь свои обещания. Все без исключения. Как настоящий друг!

– Ты просишь меня о вещах… опасных. Сам знаешь, тут у нас одному местному политику воткнули топор в машину, а у меня… семья.

– Я ни о чем не прошу. Но ты спортсмен, а я не думал, что спортсмены встают на сторону беспредельщиков, – насмешливо ответил Ричард Тео.

И повесил трубку, но Петер еще долго прижимал телефон к уху. До сих пор, закрывая глаза, он видел перед собой тот некролог. Он спасет клуб, но каким опасностям подвергнет свою семью? Он даст этому городу хоккейную команду. Но кому достанется этот город?

От малой искры, говорят, бор загорается. Но, по мнению некоторых, недостаточно быстро. Ричард Тео позвонил в Лондон. Потом от новых владельцев фабрики спортивному директору «Бьорнстад-Хоккея» полетело электронное письмо, в котором просто-напросто говорилось: новый спонсор требует гарантий того, что Петер Андерсон действительно «намерен сдержать обещание и создать в ледовом дворце пространство, ориентированное на семейное времяпрепровождение, оставив только трибуны с сидячими местами». Ни слова ни о «Группировке», ни о «хулиганах». Письмо к Петеру не попало – из-за безобидной ошибки: отправитель написал фамилию Петера через два «с» вместо одного.

Если бы кто-нибудь потом начал задавать вопросы, поднялась бы неразбериха: Петер стал бы утверждать, что письма не получал, спонсор – что они общались через «посредника», и чем труднее было бы дознаться, как все обстояло на самом деле, там больше люди бы убеждались: всем участникам этого дела есть что скрывать.