Евгений Бузни - Настенька

Последнюю просьбу именно в таких словах высказывала только сестрица, на что Настенька с долей сарказма отвечала: «О каких глупостях ты, Верунь, пишешь? Не имеешь ли ты что-нибудь в виду из того, что сама совершала? Но если это так, то почему тебе можно было эти, как ты называешь, глупости совершать, а мне нельзя?» Что милая сестрёнка Вера незамедлительно парировала с не меньшим юмором и долей грусти в ответном письме:

«Дорогая, Настюша, глупости, что я имела в виду в своём письме, не те, что сама делала, ибо, как твоя старшая сестра, я вообще очень положительная, как ты понимаешь. Порой даже скучно от этого. Но тут никуда не денешься. Дело, правда, не только в том, что я старшая, а и в том, что нахожусь сейчас на переднем крае дипломатии, где нужно держать ухо востро, а не то быстро сгоришь. Вот, чтобы и ты не обожглась раньше времени, как мотылёк над свечкой, не торопись с глупостями, которые я стараюсь не совершать и тебе не советую.

Ты, чертяка, немедленно уцепишься за мои слова «чтобы и ты не обожглась», и будешь права. Конечно, мне уже приходилось обжигаться. Уверяю тебя — это больно и совсем не так весело. Так что мои глупости тебе лучше не повторять».

Были рядом с Настенькой и верные подружки Наташа с Викой. Где-то неподалёку работал целеустремлённый изобретатель Петька Ушастик, в Ялте выводил новые сорта влюблённый в Настеньку и науку Володя Усатов. Да мало ли было тех, кто хотел видеть в Настеньке порядочного человека? И потому только продолжала она оставаться сама собой, продолжала побеждать в себе лёгкие мысли. «Лёгкими» Настенька называла эти мысли не потому, что они в голове легче других, а потому, что звали они к лёгкой жизни, которая не требует серьёзного мышления. Такие мысли не нравились, но устоять против них становилось почему-то с каждым днём труднее.

В этот вечер перед Рождеством, которое Настенька никогда прежде не праздновала, в вечер, от которого она ждала чего-то необычного и радостного, «лёгкие мысли» буквально атаковали её со всех сторон, не давая покоя. Она отмахивалась от них, говоря чуть ли не вслух:

— Да ладно вам, я же согласилась и еду на это ваше Рождество. Теперь предстоял ещё разговор с бабушкой и дедушкой, что было не совсем просто. Нужно было сказать им всё просто, не углубляясь ни в какие проблемы, не давая им ни малейшего повода догадаться, что она сама чего-то боится. Тогда всё пиши пропало. Поэтому Настенька выскочила из своей комнаты, впорхнула из коридора в гостиную, где перед телевизором в глубоких креслах, обитых голубым в цветочках материалом, сидели в полудрёме стареющие родители её отца, и нежно защебетала, вращаясь на одной ноге, слегка приподнявшись на носок:

— Дедуль, бабуль, как я вам нравлюсь? Только я сейчас убегаю. Меня уже ждут. У нас сегодня небольшая вечеринка по случаю рождества в МГУ. Думаю, что приду не очень скоро, но меня подвезут, так что вы не волнуйтесь. Оказывается, требуется моя помощь с французским языком.

Татьяна Васильевна, бабушка Настеньки, слегка полнеющая, с миловидным лицом, почти не тронутым морщинами, что было удивительно для её пенсионного возраста, тот час поднялась с кресла, критически осматривая внучку и строго говоря:

— Прежде всего, надо бы тебе знать, что на Руси рождество празднуют седьмого января, а не двадцать пятого декабря. Сегодня встречают Рождество католики, а в России церковь православная.

— Да, бабуль, откуда же я знаю? В бога я не верю, причащаться не хожу. Но ведь празднуют же сегодня и у нас в стране. Я слышала, что и другие отмечают, — заспешила с возражениями Настенька, боясь, что этот факт незнания обычаев может послужить препятствием сегодняшнему вечеру. — Мне сказали, что сегодня собираются с иностранцами.

— Так это понятно. Почти везде в Европе и Америке отмечают в декабре. То, что мы и ты неверующие ещё не значит, что не надо знать историю религии и её особенности. Ты же собираешься учить детей. Тут явный пробел в вашем образовании. Но сейчас не в этом дело. Что эт ты без предупреждения собралась? С кем? Почему? Кто эт так уходит в Маскве?

— Татьяна Васильевна произносила слово Москва, как и многие другие слова с чисто московским аканьем, а слово «это» не договаривала, произнося «эт».

— По какому телефону тебя искать?

— Да не надо искать, бабуль, — чуть не плача заговорила Настенька. — Собираемся в МГУ у какого-то аспиранта. Там просят помочь переводить с французского, а Вадим ни бум-бум в нём, вот и пригласил меня. А телефон, откуда же я знаю.

Голос Настеньки задрожал, и Татьяна Васильевна перепугалась. Последние несколько месяцев она стала замечать у внучки неожиданные нервные срывы. Не то от долгого отсутствия родителей, не то по другим причинам, но Настенька даже при пустяковых возражениях вдруг начинала плакать и потому бабушка и дедушка старались по возможности ни в чём ей не возражать. Татьяна Васильевна хотела даже написать об этом сыну, но не знала чем объяснить такие расстройства, не хотела пугать родителей, которые и без того в нервном напряжении на чужбине и решила не делать этого, а внучку не волновать по пустякам. Так что, услыхав слёзы в голосе, она тут же переменила тему и заговорила о красоте, похваливая свою любимицу за хороший вкус.

А она была, на самом деле, прекрасна в строгом, но нарядном английском платье из плотного голубого материала, облегавшего полную грудь Настеньки, приоткрывавшуюся лишь немного белым кружевным воротничком. Длинная молния, проходившая вдоль всей спины, почти полностью скрывалась складками, но представляла из себя именно ту лёгкость, о которой думала Настенька, выбирая наряд.

Каштановые волосы слегка золотились, рассыпаясь локонами по плечам. Чуть выше лба они были схвачены хайратником — так теперь называла молодёжь полукольца или пружинистые дужки для закрепления от рассыпания волос на голове.

В дополнение к голубым глазам Настеньки, голубому платью и голубому хайратнику на белом воротнике у самой груди пристроилась голубая брошка, напоминающая собой настоящий цветок незабудки.

Одним словом, всё было в тон молодости, которая сама по себе всегда восхитительна. Только щёки выбивались из праздника голубизны нежной пунцовостью, но тем самым как бы подчёркивали радость голубого цвета, добавляя в него свою собственную толику веселья и счастья.

— Ну, хараша, хараша, — бабушка опять делала упор на звук «а», чуть растягивая его почти на распев. Такое искажение правильного произношения было настолько привычным, что произнеси она то же слово чётко по писанному «хо-ро-ша», то вот это именно прозвучало бы совершенно искусственно и показалось бы неправильным.

— Да-а, — протянул восторженно Иван Матвеевич, — продолжая сидеть в кресле перед телевизором и поглаживая бороду, изрядно поседевшую за последние годы. — Ну-ка, Настюша, подойди ко мне. Дай хоть поцелую красавицу. Когда то мне приходилось таких обнимать? Уж и не помню, — проговорил он, озорно глядя на Татьяну Васильевну и многозначительно покашливая в бороду.