Владимир Шапко - Общежитие

Внутри новосибирский вокзал был как пасека. Как раскинувшаяся пасека под высоким небом. С везущимся чемоданом-калекой (тянул за полуоторвавшуюся ручку)Кропин продвигался вдоль деревянных диванов с пчелино-слипшимися, вялыми конгломератами людей, от которых изредка отрывались, жужжали и проносились мимо отдельные, так сказать, особи.Кропин совался на освободившееся местечко, но ему говорили строго— занято! Ага.Ясно. Извините. Дальше увозил чемодан. В уши лез постоянный, пристанционный, тарабарский голос. Вернее даже – вольный перевод его.Граждане пассажиры. Ага. Ясно. Десятый путь. Понятно. По-ез-д. Что вы говорите! Ту-ту.Дошло? Чего сидите-то? Олухи! Чешите! Голос был как болтающийся под потолком стропальщик. Из породы громогласных архангелов. Мгновенно сдёрнувшись (со скамьи), два пассажира чуть не пришибли Кропина чемоданами и даже, зацепив,поволокли его чемодан за собой, но, изловчившись,Кропин от них чемодан вырвал, отнял – и тут же сел на освободившееся место. В обнимку с чемоданом. А-а! Никто теперь не скажет «занято». Шалите!Завоевано у всех на глазах!

Сидел, откинутый на спинку скамьи, опустошённый. Всё время виделась проводница. Её непереносимое лицо в окне вагона. Лицо плачущего лемура… Уже борясь со слезами – встал. Поволокся с чемоданом куда-то. Что сказать, отец? «Занято», что ли? Махнул рукой. Зачем вообще садился?Сверху вновь задолбил по голове пристанционный. Опять призывающий куда-то бежать.

Нужно было перекомпостировать билет. Стоял в длинной очереди к одной из билетных касс. Чемодан сдал в камеру хранения на первом этаже. Прямо так, с полуоторванной ручкой. С большим ворчанием взяли. Надо бы багажные ремни, что ли, поискать. Может, продают тут где.

Впереди Кропина, человека через три, стоял тоже старик. Низенький,большеголовый. С коком на голове – как с перегорелой проволокой. Когда дошла очередь, он началискать по карманам деньги. Так же судорожно доставал их из бумажника. Сунул, наконец, под стекло. Заслонял коком всё, что за стеклом. На цыпочки вставал, учащённо дышал. Целое событие, оказывается, – покупка билета на поезд. Из кассы ему что-то сказали. А? Что? Повторите, пожалуйста. В репродукторе зло заколотилась картошка. Опять начал судорожно выворачивать всё из бумажника. Теперь уже мелочь. Близоруко, трясущимися руками набирал её на подоконничке. Толкал, толкал опять за стекло. И снова тянется, лапками цепляясь за подоконник. Ему выкинули билеты со сдачей бумажками. Отошёл и сразу на билеты уставился. Ничего не мог понять в них. Кок стоял как электростанция. Хотел было обратно… А! Сунул всё в задний карман брюк, пошёл, отираясь платком. Событие. Да, событие, чёрт бы его задрал совсем!

Подошла очередь Кропина, и он начал точно так же, как старик с коком, судорожно шарить по карманам, напрочь забыв, где деньги, где билет.(Да что же это такое! У всех стариков, что ли, одинаково?) Точно так же не понимал, чт о ему сыплется из репродуктора. Переспрашивал (а?), уточнял (как вы сказали?). Вытряхивал мелочь на подоконник, ничего не различая в ней, совал, совал её, подряд, как в пасть, лишь бы отстали… И вот уже выходит из очереди, деньгами осыпаясь как раджа (все бегают, собирают скачущие монеты, а он: спасибо вам! спасибо!). И ни черта не может понять в билете. Хочет снова – теперь уже вся очередь орет ему: В Два Тридцать! Что называется, в ухо. Какого? – уточняет пенсионер. Местного или московского? Мос-ков-ско-го! А местного, новосибирского? В шесть тридцать! (олух!) Ага. Спасибо. А если дальше представить? Что было бы дальше? К примеру, объявили бы посадку? Куда бы побежал пенсионер, вытаращив глаза? В какую сторону? Да, событие. Подряд выпил из автомата два стакана газировки. Точно, событие. Чёрт бы его побрал.

Каким-то старообразненьким развратным мальчишкой стоял и указывал ручкой Вождь, весь извозюканный золотой краской. Золотком. Рядом, как его корешки, как его воспит о ны, бегали цыганские мужчины тринадцати-четырнадцати лет. Все в величайших брюках. Все точно бурые узкогрудые голуби с хохолками на головках. То ли высматривали чего бы слямзить, то ли спекулировали. Толстые отцы и дядья их – отдельно стояли. В рубахах навыпуск – как цветные ботвиньи. Почему-то были они все без крикливых своих женщин. Забастовка. Бросили мужей и деток. В воду. Плавайте, заразы! Усы на пузачах повело, перекосило.

Улыбаясь, Кропин смотрел какое-то время на цыган.

Прямо на середине зала, вокруг горки рюкзаков и чемоданов, сбился студенческий стройотряд. Парни и девчата. Все в зелёных куртках и штанах.Все хорошо оттавр о ванные в спины. Со значками, с нашлёпками на рукавах.Ну, понятно, парень пел. Сидя на чемодане. Затачивал на гитаре. Остальные,с гордостью поглядывая на людей, – подпевали:

…До свиданья, друзья, надо ехать.

Мне рукою махнёт суетливый вокзал,

И колёса закатятся смехом.

Полнедели пути, полнедели вина,

Проводницы раскрытые губы…

Кропин подошёл, сразу тоже запел. Только вроде как свое. Тоже студенческое:

…Но упорно брели мы к цели, эй!

Правда, трое из нас утонули, эх!

А четвёртого, жирного, съели…

Дирижировал даже рукой. Но все уставились на него. Тогда умолк. Оказалось – позже всех. И дирижировать перестал. Ничего. Бывает. Кивал головой,прощался. В другой раз лучше. Да. Отошёл. Комик, вообще-то. Если честно. Но ладно. Решил осмотреть вокзал.

Долго стоял на первом этаже перед дамской парикмахерской. Вернее,перед красоткой на витринном стекле. Губ такого размера Кропина не видал никогда. На ум приходил удар ножа. Его результат. Кропин даже оглянулся.Какой-то проходящий мужичок подмигнул: что, забрало, отец?.. Кропин покраснел (не разучился). Поспешно запал в какую-то дверь. Оказалось – в мужской зал. Этой же парикмахерской.

Кругом сорили, торопились пульверизаторы. И было видно ожидающим на стульях: одеколон здесь – что тебе Керосин в ресторане – сверху стрижки обязателен. Потом все ножницы опять заколотились как эпилептики в припадке. Уже над новым поголовьем. Над новыми ушами… Кропин в неуверенностипотрогал волосы на затылке. Но… поборол себя. Вышел наружу. Куда податься?

В пылающих неоном киосках с разной мелочью, здесь же, на первом этаже, помня о багажных ремнях – высматривал их, искал. Иногда спрашивал. На него смотрели как на умалишённого. Да где же их спрашивать-то?Как не на вокзале? Ну, даёт старикан! Ну, даёт!

Как-то незаметно вышел из вокзала. Солнце трубило из облачка вниз,и над только что политой площадью висела длинная синяя взвесь, шаль, полная жемчужных вспыхивающих капель. Неподалёку увидел толстого слепого нищего, сидящего прямо на асфальте. Перед частоколом идущих ног он точно сердито запрятывался в мясо на своём лице. Левую ногу подвернул под себя, превратив её в толстый крендель… Кропин подкинул ему в кепку двадцать копеек. Ни слова в благодарность. Ни кивка. Слепой, словно не слышал, что ему подали. Что звякнула в кепке монета. Более того, – брезгливо наморщился. Кропин замер. Потом чуть не на цыпочках – отошёл, переводя дух. С другой стороны, что же – он должен тебе поклоны бить полчаса? За твои двадцать копеек? Так, что ли? И всё же – обижало почему-то это. Как впёрся не туда. Куда-нибудь в подсобку. Как будто схватили там за шиворот: куда?! Назад!