Владимир Шапко - Парус

– Да поймите вы, поймите! (Глупый старик!) У каждого из нас положение в городе! Авторитет! Добытые немалыми усилиями, честным трудом! (Ой ли!) Мы не можем допустить, чтобы всё это рухнуло в одночасье! Ведь начнут таскать, выяснять! Всплывёт имя Маргариты Ивановны! Что мы им ответим?! Мы не можем этого допустить! Вы понимаете? Понимаете?!.

– Ага-а! У вас, значит, авторитет, авторитеты! А нам, значит, с Кочергой терять нечего! Нам, значит, можно в помоях купаться! Да кто затеял-то это всё?! Кто?! Я что, с неба сюда упал?! Я вас звал в Москву к себе, звал?! – Голова старика, стриженная под барашка, уже тряслась, точно звенела бубенчиками: – Звал?!

– Да говорят же вам (глупый старик!) – мы ничего не знали! (Ой ли! А может, не хотели знать?) Маргарита Ивановна скрывала всё! Сама, сама хотела это дело… провернуть. А тут болезнь. Вот и вспомнила вас. Лучшего своего друга…

У Кропина отпала челюсть от «лучшего друга». Кропин хотел призвать в свидетели саму Маргариту Ивановну. С портрета в кучерявом багете. Однако не дотянув до красного угла самую малость, та в портрете еле угадывалась в густых красках. Как будто болела там корью или золотухой. И ничего ни подтвердить, ни опровергнуть насчет «друга» явно не могла.

Зато в книжном шкафу, за стеклом, всё было зримо. Тут уж не придерёшься. Не-ет. Полное сизое нечитаемое собрание сочинений! Все пятьдесят пять томов! Тут уж всё на месте. И мелконький черепный автор при своем собрании. Да не просто в одном экземпляре, а модненькой ныне горкой. Как же – не в Тмутаракани живём!

– Вы чем-то недовольны?

– Ничего. Не обращайте внимания. Я – так.

Собственно, разговор был закончен.

– И всё же, Дмитрий Алексеевич, мы надеемся на вас. Думаю, вы нас не подведёте. (Да где уж! Всё на себя! Железно! Кремень!)

Женщина устала от разговора. Глаза женщины были как бледные чирьи. Стоя женщина складывала бумаги в папку, чтобы передать её Кропину.

Неожиданно Кропин спросил:

– Может быть, похоронить это всё? Забыть, сжечь, выкинуть? А, Вероника Витальевна?.. Он ведь вам отец… Не жалко вам его?..

– Он негодяй… Он сломал жизнь мамы… Он должен ответить… – впервые по-человечески сказала женщина. Глаза её начали краснеть от слёз.

В свою очередь, Кропину сразу захотелось въедливо вопросить: а кто, собственно, была её мама в тридцатые годы? Маргарита Ивановна Левина? Кто? Разве это не она была глазами и ушами своего любовника, Витальки-шустряка? Не она ли прежде всего стучала на своих коллег? А уж потом вдвоём кропали они подлые эти доносы? Не она ли их печатала, в конце концов?!

Приняв папку и завязывая тесёмки на ней, о многом хотелось спросить Кропину у этой женщины про её маму, про их с мамой прямо-таки загубленную жизнь в этом городе! Когда шёл к двери, в спину неожиданно прилетело приглашение. На день рождения. Брату Александру – тридцать пять. Ждём вас к столу, Дмитрий Алексеевич. Кропин сказал, что у него нет подарка. Да и хотелось бы побыть перед дорогой одному. Вы уж извините…

– Напрасно. Будут интересные люди. Колоритные.... – Калюжная была прежней. С бледными глазами. Добавила загадочно: – Есть возможность увидеть современные нравы провинции…

Кропин пожал плечами, не сказав ни да ни нет.

В пустом кабинете Левиной ему уже была поставлена и застелена кровать на ночь. Сидя на ней, решил твердо, что ни на какие дни рождения не пойдёт. Хватит ему приключений! Однако как всегда налетела Елизавета Ивановна. А уйти от нее можно было… только ракетой. Пробив потолок. Поэтому, толком даже не отдохнув, Кропин как миленький сидел в семь часов на веранде. Куда, как в накопитель, в предбанник, уже прибывали гости, а Бонифаций, со всеми здороваясь, высоко подпрыгивал большой шайкой блох.

От непоборимой застенчивости Кропин сидел на стуле в совершенно дикой позе – в позе виолончелиста. Причем виолончелиста без виолончели. То есть с широко расставленными ногами и занесенной правой рукой. Казалось, вот сейчас вдарит смычком, заиграет, но нет – железно молчит, ни звука.

Не иначе как с коллегами, «виолончелиста» подвели знакомиться с двумя актёрами. Из местного драмтеатра. Большеголовые, плечистые, те на диване сидели уж очень как-то артистично, небрежно – набросав впереди себя изломанных своих ног. Холёные руки Кропину отдавали утомлённо, вяло. Как гинекологи после работы. Кропин подхватывал, держал, называл себя. Вроде даже один раз шаркнул ножкой. С почтением отошёл. Да-а, господа…

Позвали, наконец, к столу. Все оживились, задвигались, потянулись к раскрытой двери. Некоторые заспешили. И больше всех, теряя лицо, наши актёры. Хорошо потирали руки, стремились первыми ворваться в зал.

А Кропин большую столовую просто не узнал! Если вчера виноградный куст с потолка казался зелёным, то сейчас он сиял, был полностью белым, точно засыпанный снегом. Кропин толокся со всеми, чувствовал чью-то направляющую руку, но из-за яркой, прямо-таки дворцовой этой люстры (люстры из дворца!), плохо различал, что под ней на столе, не воспринимал по-настоящему всего великолепия блюд. За стол его вставили прямо посередине. Он сел. В дальнейшем не мог вспомнить, что ел и пил за этим столом – белый свет люстры и белоснежная скатерть просто оглушили его. Ему начинало казаться, что он на приёме в царском дворце екатерининской эпохи. Кругом одни только оголённые бюсты женщин и раззолоченные камзолы мужчин… Словом, чёртов этот свет, сверкание люстры надолго выбили Кропина из колеи, заморочил голову.

К действительности его вернул чуть не под руки приведённый старикан. Который был посажен прямо напротив. Неживой уже. С голой костяной головой. Сосед Кропина, выцеливая вилкой кружок колбасы, тихо гундливо поведал: «Транквилизаторами мозги вымыл. Угу. Пачками жрёт. Блоками. Угу». Оказалось – муж Елизаветы Ивановны! Официально представленный, Кропин приподнялся. С намереньем пожать через стол руку. Старикан даже не шелохнулся. Кропин сел, не зная куда глядеть. «Придурок, – опять точно в сторону поведал сосед, всё выцеливая. – Угу. Транквилизаторы». Кропину подсунули судок с горой салата. Углублённо брал на тарелочку, найдя занятие. Хорошо хоть руку не протянул. Удержал в последний момент. Была б картина. Хвалил салат. Вкусно, очень вкусно! благодарю вас! Обильно забулькало в его фужер. Подвигнул себя с большим протестом. Да так, что фужер опрокинул. Всеобщий смех! Вскрики! Кропин схватил солонку, сумасшедше зафонтанировал солью. По разлитому вину. Сейчас, сейчас, ради бога извините! Его удерживали за руки, останавливали. А он всё вытряхивал, солил. Усадили, наконец, беднягу, отобрав соль. Смеялись, хлопали по плечу. Да ерунда! Что – скатерть! Кропин кивал, как артист после исполненного номера, благодарил. Опять с полным фужером вина, непонятно кем и когда подсунутым.