Владимир Шапко - Парус

В вестибюле консерватории Новосёлов старался быть сбоку лестницы, поближе к выходу. Озирался, потихоньку согревал дыханием руки. Подошёл к телефону-автомату на стене. Монотонно к уху выходили гудки. Монетка высекла голос: «Да… Слушаю…» Не соображая, что его узнают, поспешно извинился, что не туда попал. Повесил трубку.

Глубинно, как утренний ишак своим голосом, овладевал голосом скрипки скрипач. Арпеджиатто давал, арпеджиатто. Ходил, гнулся. Новосёлов стоял и думал примерно так: зачем звонить, зачем приходить сюда, когда вроде бы – всё, когда отрезано? За Новосёловым наблюдала из гардероба полная старуха в расшитой куртке. Машинально кивнула какой-то студентке, разрешая зайти, повесить самой. Как мухе отмахнула скрипачу, который сразу умолк и тоже уставился на Новосёлова. Хорошо поставленным голосом старуха спросила у Новосёлова, что ему нужно («ма-аладой человек!», пропела она), зачем он тут стоит, для чего явился. Новосёлов подошёл, назвал фамилию, имя, кого ждёт…

– С четвёртого курса?.. – экзаменовала старуха. – Не было её ещё. Ещё не приходила.

Новосёлову вроде бы разрешили остаться. Скрипач тоже возобновил своё арпеджиатто.

– Да замолчишь ты, а? Уйдёшь ты отсюда, а?..

Растрёпанный парень пошёл куда-то, продолжая давать октавы. Октавных своих ишаков. А Новосёлов остался стоять в противоречии: ждать или уйти? Но старуха уже облокотилась на стойку. В ожидании Встречи Девушки И Молодого Человека. Оживившись, поглядывала. То на Новосёлова, то на входную дверь. Откуда должна появиться Девушка. Для Встречи С Молодым Человеком. Стала полностью причастной всему. И уходить Новосёлову из вестибюля было бы уже… полнейшим свинством.

В вестибюль ворвался вконец осмуревший студент. Швырнул куда-то мимо старухи пальто и шапку. Кружил на месте, явно забыв направление, не зная куда бежать. Дико схватил сокурсника ростом чуть выше тромбона:

– Где препы?!

– Препы в репах! – честно прокричал сокурсник, удерживая под мышкой большую папку. С разъехавшимися нотами.

– Кто сказал?!

– Ленка-сольный!! (Сольный концерт, что ли?)

И перепуганные, заторопились, побежали оба, выпуская, подхватывая, собирая с пола нотные листы, точно лебедей.

Улыбающийся Новосёлов ничего не понял из слов парней. Требовался толмач. И старуха ответственно взялась перевести с птичьего:

– Это преподавателей они так называют… «Препы»…

– А «репы»?

– А это они – репетитории…

– Так. Значит: препы в репах… Сидят… Понятно… – Новосёлов уже отворачивался, закидывал голову. – Ленка-сольный сказала… – Не выдержал, захохотал.

Старуха вздрогнула. Красным, индюшачьим переполнилась шипом: тишшшшее! Здесь нельзяяяя! (Что нельзя?) Словно выдохнув всю красноту свою, послушала себя. Для успокоения широко и очень нежно опустила попу на стул. Расшитая вся и позолоченная как вельможа. Со столика взяла в пухлую руку остывающий стакан чаю. Осторожно отпила. Подержала во рту. Определяя, не опасно ли будет для слизистой желудка данная температура чая. С достоинством проглотила. Ещё – и опять проглотила, прослушивая процесс прохождения жидкости (чая) по пищеводу…

– Здесь нельзя… шуметь… Играть можно. Шуметь – нельзя. Да… – подтвердила самой себе ещё раз.

Скрипача отогнали от какой-то двери. Он пошёл, всё так же глубинно осваивая звук, октавя, куда-то дальше. Но и оттуда шуганули. Тогда вышел к старухе. Растерянный, со скрипкой и смычком…

– Домой иди, домой. В общагу свою, – пожалела его старуха. А он, как и Новосёлов, был в раздвоенности: уйти ли? продолжить ли борьбу?

Тут откуда-то появился старикашка в сером мешковатом костюме. Отчего-то злой, неостывающий, весь в себе. Скрипач мгновенно испарился. Ни слова не говоря, старикашка зашёл в гардероб и растаращенно встал. В позу пловца. Изготовившегося прыгнуть с тумбы. Старуха поспешно выхватила его доху – насадила. Слегка старикашку подкинув. С почтением подала шапку-пирожок. Старикашка, проверяя себя, походил. Опустил белую монету в ужавшуюся ладонь. Понёс на выход доху свою как воронье гнездо. Остро выглядывал из неё на встречных. «Сам…» – показала глазами на потолок старуха. Кто он, этот «сам» – Новосёлов не стал узнавать. Нужно было уходить самому. Пора было уходить. Вот прямо за стариком и двигать. Но опять чувствовал себя несколько повязанным, что ли. Вовлечённым в действо. Как в кинотеатре во время сеанса. Нужно вылезать на выход, надоело, а как? Как сделать так, чтобы не показать неучтивость. Неучтивость не только к людям, к зрителям, оттаптывая им ноги, получая тумаки, но и к фильму, который они смотрят с таким увлечением, к идее, так сказать, его, к фабуле… А старуха всё поглядывала (главная зрительница), облокотясь на барьер. Ожидая от него, Новосёлова, как бы продолжения фильма.

Потоптавшись, сказал вслух, что нужно, пожалуй, позвонить ещё раз. Краем глаза видел, что старуха разрешающе покивала. Она обождёт, она согласна обождать. Отошёл к телефону.

И опять всплывали к уху гудки. И опять, отсекая расстояние – как на колени упал голос: «Да… Слушаю…» – «Николетта Анатольевна, это Новосёлов вас беспокоит. Здравствуйте. Можно Олю? Дома она?» Голос женщины сразу вспомнил голос дочери, стал с ним быстро объединяться, – неуклюже заиграл: «А-а! Это вы Са-аша! Куда же вы пропа-али! Вы не звонили и не приходили почти месяц! Как вам не сты–ыдно! А Оля только утром… Вы откуда звоните?» Новосёлов сказал. «А она в Ленинке, в Ленинке! В читальном зале! Вот ведь досада… Может быть, вы туда заедете? Или прямо к нам? Она скоро придёт? А?» Новосёлов сказал, что не сможет. Сегодня не сможет. По делу надо. В консерваторию зашёл вот просто по пути… Чувствуя, что он сейчас повесит трубку, оторвется, уйдёт, женщина заторопилась, заговорила без остановки. О чём? О чём угодно! О том, что Оля была вчера в Малом зале на Сковронском. А вы почему пропустили такой концерт? Непростительно! Непростительно! И не буду слушать ваших отговорок! О том, к примеру, что тоже вчера – какое совпадение! – приходил дядя Жора. Вы не забыли его? Наш милый обед вчетвером 14-го января? Только о вас и расспрашивал, только о вас! Где Саша? Почему не вижу Саши? Не стал ли он уже начальником автоколонны? Не правда ли, – милый. О том, к примеру, что не вчера, а позавчера…

На стене одиноким зябликом мёрз Шостакович. Глаза бородатого Мясковского рядом – были как молоки. Прошло и пять минут и, наверное, десять. Женщина говорила, смеялась. Новосёлов в неуверенности отводил трубку от уха, словно вытягивал из него этот гирляндовый тилюлюкающий голос. Чтобы навесить его на крючок, малодушно бросить. Но снова запускал в ухо. Наконец сказал: «Извините, Николетта Анатольевна… Мне нужно идти…» В трубке разом всё оборвалось. Женщина помолчала. «До свидания, Саша», – отдалённо прозвучал усталый голос. Новосёлов поспешно простился. Чувствуя далёкую неотключающуюся тишину, судорожно лязгал трубкой, никак не попадая петлёй на крючок… Придавил, наконец, всё.