Владимир Шапко - Парус

Между тем пианист вроде бы отыграл. Вроде бы окончательно пошабашил. Под аплодисменты и рёв пошёл со сцены. Раскрытый рояль остался стоять. Как разоблачённый фокусник. Пианист снова появился – сел. Широким задом точно придавил все аплодисменты. Как гнётом капусту. Начал избивать рояль с маху. Под бурю аплодисментов ушёл. Бросил рояль. Ещё более разоблачённым. Новосёлов неистовствовал. За хлопками было не уследить. Лопасти. От мотосаней. Сейчас помчится, ринется по головам на сцену. Ольга не отставала. Серов принуждённо похлопывал. Куда ж тут? Когда посреди сумасшедших посажен.

Николетта Менабени говорила дочери: «Оля, милая, пойми: слишком далеко всё заходит. Не пара он тебе. Ни по развитию, никак. Так и будет в шоферах. Да и у нас: ведь квартира ему наша нужна, квартира! Прописка в Москве! Неужели не понятно – зачем он ходит?» Так бывало по утрам, за завтраками. Перед уходом матери на работу, а дочери в консерваторию. Между тем вечером двое опять сидели перед широким окном. Перед закатом. Солнце сваливалось. На краю земли начиналась гигантская многоцветная бельевая стирка.

«Да встречайся, встречайся с женщиной. Ради бога! Только в душу не дай заползти – задавит! Вот в чём дело. (Это уже с противоположной стороны говорилось. Серовым. Новосёлову.) И потом – она же москвичка. А ты кто? Подумал об этом?» Однако коллекция августовских закатов пополнялась, накапливалась… Этот закат был тосклив и уныл. Как неловкая, набитая с похмелья, яичница.

После концерта шли по дымящейся морозом Горького. От музыки Новосёлов не остывал: «Как играет! Ка-ак играет! – Подталкивал Серова: – А?! Не-ет, я тебя приобщу. Не я буду! Никуда не денешься! Обязательно! А?!» Ольга смеялась. Серов морщился. Сутулясь, быстро утаскивали на спинах вихрящиеся морозы троллейбусы. Луна походила на огрызок рыцаря. Крепко побитого.

Нужно было отблагодарить меломанов. Выразить им, так сказать, признательность. Ну, что приобщили к музыке. Окрестили наконец-то. И Серов предложил Новый год встречать вместе. В общаге. В общежитии, если культурно. Две недели ведь всего осталось. Как-никак маскарад намечается. Буфет, ну и прочее. (Серов работал под простачка. Под этакого необразованного, но душевного шоферюгу. Дескать, ну чего там, Олька: пойдём, кирнём, попляшем!..) Новосёлов сразу задумался. Начал притормаживать ход. В нерешительности косился на Ольгу. Но та на удивление согласилась. А что! В общаге так в общаге! Голова её в белой шапке с пампушками походила на зайца с ухом. Посмеялись. На том и порешили. И довольные друг другом, разошлись в разные стороны: Новосёлов и Ольга свернули в Палашевский, Серов пошёл дальше, к подземному переходу, к метро.

В высокой цинковой взвеси декабрьского полнолунья чудилось висящее сборище мерцающих человеческих душ.

Они целовались под ним в Ольгином дворе. Их тени стояли у ног как чемоданы.

Дома, в комнатке своей, Новосёлов сидел и смотрел, как лампочка под колпаком на табуретке мягко выворачивала и выворачивала бесконечную радужную ткань одуванчика.

А в новогоднюю ночь общежитская высотка была завёрнута в лунный туманящийся свет, словно в серый свиток.

По заснеженному пустырю одинокий парубок с ножом бегал за другим одиноким парубком, который не имел ножа. Оба были в белых рубашках.

Выбежавший Новосёлов ловил. А поймав, тыкал их рожицами в снег, упав на колени. Парубки дёргались и неразборчиво матерились. Потому что рты у них были залеплены. Снегом.

«Ты где был?» – спросила Ольга. «В туалете», – ответил Новосёлов, оглядываясь по притемнённому скученному залу, где и шла новогодняя ночь, вздрюченная, экзальтированная как старуха. Где по многочисленным, толкущимся в танце головам, опутываемым серпантином, шмаляло из прожекторов и где Новосёлов выискивал сейчас Серова. Смывшегося непонятно когда.

На пустыре снегу было мало, и один из парубков ободрал нос. Он тронул Новосела за плечо. «Сейчас», – сказал Новосел Ольге.

«Порядок», – сказал Новосёлов, быстро вернувшись. «Куда ты бегаешь все время?» – «Да так. По мелочам… Извини, я – сейчас!»

В углу зала над головами замахались руки. Кулаки. Однако быстро были потоплены. Точно удёрнуты там кем-то на дно…

«Ну как, не скучаешь?» – Новосёлов слегка запыхался, опять в беспокойстве поглядывая поверх голов.

Увидел парторга Тамиловского. «О, и вы здесь! Среди народа! Да ещё с супругой! Очень приятно!» – «А как же! Мы – только так!» – Длиннозубый Тамиловский толокся в танце со своей женой.

Чёрненькая низенькая женщина походила на остренькую взблескивающую брошку, вцепившуюся длинному Тамиловскому в низ живота. Тамиловский то убегал с ней, круто беря на себя, то так же круто набегал вперёд. Точно хотел ею пробить стену. Танцующие оглядывались.

Из динамиков вдруг грохот оборвался – и сразу вспух и пошёл впереди людей живой играющий диксиленд. Веселый, как осьминог.

«О! ваши! Диксиленд! – вскричал Новосёлов, как будто он – массовик-затейник. – Из консерватории! Мы пригласили! Оплатим!»

Ольга ринулась к своим.

Новоселов торопливо курил в коридоре, пепел стряхивал в баночку. Которую не знал куда пристроить. Поставить куда. Бетонный пустой коридор воспринимался как катакомба.

Вместо разыскиваемого Серова в буфете опять увидел Тамиловского. Зубастый Тамиловский алчно смеялся, выхлёстывая газировку в стаканы. Его жена ожидающе закинула ручки на мраморный столик. Как в школе ученица. Означив плоскую квадратную спинку излечиваемого всю юность сколиоза. Они помахали Новосёлову. В ответ Новосёлов покивал. Мол, очень приятно. Очень приятно. Спасибо. Оглядывал просторный буфет, выискивая среди дымных галдящих голов голову Серова.

Вместо Серова из дыма шла Евгения. Не спускала расширенных глаз с Новосёлова как с маяка. Слепо, как-то раздёрганно втыкала ноги в туфлях на высоком каблуке. Ещё издали развела руками – нету!

«Я ему кофту… кофту, Саша». Евгения икала. «Что кофту?» – «Кофту ему связала. Белую! Подарила к Новому году!» (Новосёлов растерянно озирался. Точно искал эту новую белую кофту, связанную Евгенией. Точно только в ней и можно было теперь опознать Серова.) «Он же пригласил вас с Ольгой! Я же всё купила, приготовила! Никифорова телевизор дала! Катюшку с Манькой взяла на ночь!.. И вот он… он… Я не могу больше! Я не могу!» Евгения отвернулась и заплакала. (Тамиловские сразу же с интересом раскрыли рты. На щеках клыкастого мужа сорока пяти лет горел младенческий запёкшийся румянец язвенника.)

Новосёлов не знал, что делать, куда смотреть – спина женщины пригнулась перед ним какой-то жалкой сутулой корзинкой, из которой тряслись такие же жалкие висюльки вроде бы жёлтеньких цветков…

…точно чтобы усугубить свою неудачливость с мужчиной… точно нарочно добить себя ею… женщина одевается неумело… нелепо… жалко… хочет что-то лихорадочно исправить… этим нарядом своим… этой жалкой причёской… хочет понравиться мужчине… снова завоевать… вернуть всё назад… как было… и ничего не получается… всё выходит наоборот… выходит жалко… глупо…