Владимир Шапко - У подножия необъятного мира. Хроника деревенского городка

За ним ваньки сразу в строй – и в подхват, хором:

Мимо базара проходил коновозчик Медынин. Увидел отпавшего от базара Витьку Шатка, который прошёл, не поздоровавшись даже, в слезах – как в стекле… увидел орущий, марширующий к пустырю строй с болтающейся в воздухе собачонкой… тощий дикий кулак Подопригорова увидел, выстреливающий вверх… увидел падающих в овощи мамок… увидел всё, охватил сознанием – и рот раскрыл, глазам не веря: да может ли такое быть? Поперхнулся, сглотнул – и побежал.

– Да чего же вы делаете-то? А? Люди вы, аль нет? А ну, опусти немедля собаку, сволочь!

Старик стал хвататься за шест, подпрыгивать.

– Ты-ы! Партизан Алтая! С дороги! Самого вздёрнем!

Толпа – как единоутробная – шибанула старика, опрокинула. Победно лупила пыль дальше. Мимо «чистого» ряда, где, будто перед внезапным ходом антихристов, вскочили испуганно кержаки и заполоскались белыми крестами их жёны; мимо рядов с заиртышскими чалдонами, равнодушными, плюющими на всё и вся.

На отшибе, под невысоким навесом, в голых баранах и ворохах стриженой шерсти, сидели два пожилых казаха. Скренделив под себя ноги, в халатах, в малахаях, жевали табак и торговали как бы деликатно разъединённой («вот каждый барашка, вот его свой одежда!»), но по-прежнему оптово-непереносимой бараньей вонью. Увидели приближающийся дикий ход – рты разинули. Сплюнули табаки, головами укоризненно закачали. Ай! Ай! Как по команде, сдёрнули малахаи, пригнулись к земле и крючкастыми пальцами по обритым головам стукали: совсем нет бешбармак! Совсем! Казан пусто-ой!

Беспомощный Медынин всё кричал и кричал из пыли:

– Ну в чём, в чём провинилась перед вами собачонка? А? Гадьё вы кулацкое, дремучее! Чурки! Пеньки! В чём?!.

А в ящике на пустыре уже ждал, скулил, задыхался без исхода собачий стон и тоска. Толпа подкатывалась к телеге, к ларю. Угнав сверху шест, Цинкарный на ходу выдёргивал, выдирал собачонку из петли. Злобно, брезентовой лапой. На миг приоткрыл крышку ларя – швырнул лохматенького в ларь. Точно искру кинул – ларь взорвался брёхом, визгом, лаем: внутри началась безумная рвань. А снаружи, по-звериному пригибаясь, прыгала толпа. Накидывалась на ларь, рычала, лаяла. Палками тыкала в щели. Р-ры-ы! Коммунячье племя! Р-ры-ы! И больше всех Подопригоров старался. Орудовал, орудовал палкой. Оскаленный, дикий, безумный. Р-рыыых-х! Партизаны Алтая! Р-ры-ы-ы-х!

Медынин смотрел. Губы его шептали что-то. Усилием воли отринул от себя псов этих, с долгой цепи сорвавшихся. На улицу обратно заторопился, чтобы Витьку догнать, но ударился в ряды. Долго выпинывался из бабьего визга, из словно бы матерящихся мешков…

Но однажды не вышел номер у Цинкарного. Осечка случилась. Лобастый крупный пёс не испугался, не побежал от петли – он ринулся прямо на Цинкарного, сшиб с ног и начал рвать, как тряпичного.

Россыпью брызнули ваньки. Пёс бросил забавника, полетел за удирающим Подопригоровым. Настиг, смёл под овощные ряды, прямо под завизжавших мамок – и пошёл там рвать. Вышел наружу. Шёл, валко переставляя лапы, хмуро косясь на немых мамок, приподнимающихся в рядах. Медленно опускал вздыбленные пики шерсти, забывал постепенно всё. И вот уже успокоенной деловой иноходью потянул собачью свою тропу. С базара, на улицу.

И только тогда в сознание мамок проступил Подопригоров.

Как-то хромающе, боком, зажав кровенящий зад рукой, уползал он неизвестно куда. Весь в стонучих слезах, в муке. Словно жестоко обманутый в самых своих светлых побуждениях и надеждах.

А тут, как на грех, Медынин опять проходил. Осведомился: как самочувствие, герой?… Га-ад! Партизан Алтая! Антихрист краснопузый! Задавлю-у-у! – Подопригоров вытягивался, пальцы дикие растопыривал, точно хотел дотянуться до удаляющейся злорадной спины.

Медынин шёл, сжимал кулаки: это тебе, сволочь, за «партизана Алтая»… (В потеху, в издевательство прозвище это прилипло к Медынину с лёгкой руки Берегите Папу, который собственноручно написал и поместил в газете небольшую статейку о Медынине под названием: «Наш партизан Алтая». Это ещё во время войны было, когда как-то зимой Медынин сдуру взялся напилить и исколоть Берегите Папу дрова. Статейка начиналась словами: «Есть ещё порох в старой пороховнице у нашего земляка, партизана Алтая!..» И тут же Медынин, с маху вляпанный цинкографом в лист – нечёткий, без носа, без одного уха, – как бы недоуменно спрашивал: «За что они меня так, люди добрые?»)

Но просто так, как говорится, за здорово живёшь, для лобастого пса вся эта история закончиться не могла. Это что ж получается? Средь бела дня напал на двух беззащитных людей, изорвал при всем честном народе, с партизаном Алтая, можно сказать, вместе надсмеялся – и побежал себе как ни чём не бывало? Не-ет, шалишь! Это мы ещё поглядим!

И, едва подлечив боевую рану, по утрам отпинываясь от жены («Опомнись, отец, окстись!»), Подопригоров целыми днями теперь бегал по пылающим июльским улочкам городка. Лобастого разыскивал. Упорно, знойно, неутомимо. Торговлю бросил, огород, пчёл. Заглядывал в подворотни. Прокрадывался дырами арочных домов. Все провалы чёрные, все закутки пронюхивал. Едва заслышав сзади дальнюю собачью рвань, сломя голову, не жалея сердца, бежал туда…

По ночам теперь Подопригорову виделся примерно один и тот же сон: сидит будто лобастый у него во дворе, язык спокойствием колышит, незыблемый, сильный, а рядом, как на фотографии, партизан Алтая присел. Приобнял пса, ехидненько так лыбится и подмигивает: как самочувствие, герой?

Потом вдруг начинает вытягивать руку. С фигой на конце. Фига приближается, разбухает – и в нос Подопригорову упёрлась. И давит, давит нос, расплющивает…

Ужом Подопригоров извивался. Отчаянно гундел. Подбрасывался на кровати. Скакливое сердце словно ртом улавливал, из чёрной жути руками выгребаясь. «Господи, отец, – стонало рядом, – говорила: не глохти на ночь воду-то! Чай, сходил бы…» – «Цыц! Шалава безмозгла!» – Подопригоров зло отпихивал от себя большое тело, какое-то время прислушивался к себе, затем медленно, мучительно ложился.

Поворачивался на бок. Стену гладил. Ровно слёзы свои неотмщённые на ней. Как жить посреди антихристов? Как? Господи, пошто не кинешь ты на них кару свою небесную? Господи! Мор, чуму какую? Пошто терпишь? Как жить? Скажи!..

Вдруг услышал дуновение над головой. Робкое, жалеющее. Вздрогнул: что за хреновина!.. «А-а! И ты-ы! Жалеть, гладить?! Сука-а!»

Тяжёлое тело грузно упало с кровати. Ворочалось, стонало на полу. Потом, осторожно всхлипывая, долго переползало в угол комнаты, к сундуку.

Старикашка немного успокоился, подобрал нюни. Фонарил тьму напряжёнными глазами…