Владимир Шапко - У подножия необъятного мира. Хроника деревенского городка

Мамка – здоровенная и прокопчённая, что тебе добрый окорок – озабоченно перебирала на столе, взбадривала всякую свежеумытую овощь и в равных промежутках времени будто притискивала в себе, где-то внутри, совсем постороннего поросёнка с визгливым голоском: «А вот реди-и-и-исочка! А вот лучо-о-о-ок!»

А Никитиха, в застиранной вислой юбке, с драной кирзовой сумкой, подштопанной суровыми нитками, где и лежала купленная сколотая косточка, – Никитиха всё говорила и говорила, всё бахвалилась, что вот какая она, Никитиха, путёвая хозяйка, да как дёшево-то она мясо купила, да и мясо-то у них, считай, каждый день, и, Бог даст, деньжат подкопят, и уж тогда дом… новый… купят… А то старый-то, сама знаешь…

Мамка сразу останавливала руки, молча смотрела на смешавшуюся соседку: какой дом? Како мясо? Окстись, старая! Отворачивалась, снова перебирала овощи, и постороннего поросёнка не забывала притиснуть: «А вот реди-и-и-и-исочка! А вот лучо-о-о-о-ок!»

Когда Колька падал, Никитиха – с Шатком ли, с мужиком ли каким сердобольным – оттаскивала его в сторону, к забору. Наклонившись, изучающе смотрела в запрокинутое лицо, с деланным изумлением всплёскивалась к помощникам: смотри ты, напился, оказывается, работничек-то! Вроде тверёзый всегда, а тут – на тебе!

Потом топталась возле валяющегося сына – в неуверенности, в противоречии: то ли домой ей уже идти, шки-то варить из косточки, то ли тут ещё постоять, дожидаться, покуда работничек-то очухается. Вот ить задача!

Оставался приглядеть Шаток. Он стоял, отвернувшись к забору, зачем-то расковыривал сучок в трухлявой доске и посматривал на запрокинутое, росное, сжатое болью лицо… По залитому солнцем забору чередой шли, покачивались, протягивались, срывались и исчезали уродливые тени.

Поздним вечером, вяло перекантовываясь по ульгинскому мосту рядом с апостольской гармонью Гордельянова, Колька пел в холодном шуме реки, выбивающемся из-под моста:

Слепой, «никогда не пьянеющий» Гордельянов ладно вторил, вёл его своей гармонью.

Возле кривобокой избёнки – тёпленькой, курящейся длинными тенётами предлунной мглы – долго мотались. Колька никак не мог понять: куда ворота-то подевались? Днём ведь, черт и, стоя л и?…

Двинули наугад – тут же заспотыкались и попадали на доски упавших как раз днём ворот. Долго собирали друг друга. В сенях снова матерились, сшибая вёдра, гремя; свет давно уж был отцеплен от Никитиных, и только из-под гнилой застрехи торчали обрезанные два провода.

Но ещё долго из черноты Заульгинки, из одинокого раскрытого оконца над речкой с прерывистым огоньком коптилки дрожала по воде песня:

Во дворе финского, вдоль и поперёк увешенного простынями, они остановились, как нищие в незнакомом, опасном месте. Высокая старуха в чёрном и горбатенький мальчик в косоворотке, маленький, как паучок. Чуть было назад не повернули, но старуха увидела Надю, которая вышла из-под простыни с пустым тазом, увидела – и широко заулыбалась, закивала. Чуть подтолкнув мальчика вперёд, представила: «А это мы – Павлики!» Глаза мальчика были как чистые прохладные родники. Он задёргал плетёный ремешок, подпоясывающий косоворотку, и – как прикрылся улыбкой. А когда уже шёл за Шатком к крыльцу, то удлинённые худые руки его поспешали за Витькой радостными шатунками, этакими… «павликами».

За блюдцем с чаем голова его сидела будто за озером. И лишь «павлики», только теперь застенчивые «павлики», поощряемые Надей: «Бери, бери, Павлуша! Не стесняйся!», – медленно подгребали к голове то кусочек колотого сахару, то картофельный драник.

Сама Павла пила чай с блюдца по-крестьянски основательно и молча. Оторвавшись от блюдца, смотрела на ползающие по столу руки внука. Говорила про него, как про отсутствующего, но очень уважаемого человека: «Они ведь с печи упали. Маленькие ещё. Там, в деревне. В Белоруссии. – Вздохнув, опять придвигала блюдце к губам, уже как бы только ему одному нашёптывала боль свою и печаль: – Вот и “павлики” получились, да-а…»

Руки внука замирали, уводились со стола, глаза застенчиво останавливались в блюдце.

Недели за две, как быть этому чаепитию, понесла Павла на базар кастрюлю починять. К Лаврушке. Старая кастрюля. Утром мыла, колупнула чёрную щербатину в эмали – дыра! Насквозь ржа проела! Кашу надо варить, Павлики скоро из школы придут, а тут – вот тебе!

Лаврушка видит сквозь дыру в кастрюле не только Павлу, но и значительную часть базара, однако подносит кастрюлю к уху, стукает по ней увесистым, как жёлудь, ногтем. Прослушивает. Лицо? Лицо профессора, академика. «Дыра, бабка, дыра, – заключает, наконец, – паять надо». Так понятно – дыра, поэтому и принесла кастрюлю-то. Колупнула – и вот. А тут Павлики придут, кашу варить надо. Сколько за дыру-то возьмёшь, а, Лавруша?… Мастер отчаянно сводит узко поставленные глаза – думает. Что-то начинает бормотать, хватает огрызок карандаша, муслякает, черкает какие-то закорючки на клочке газеты. «Так… три рубля… одиннадцать копеек, бабка!» И равнодушно так, абсолютно незаинтересованно шарит взглядом по мастерской.

У Павлы вытягивается лицо. Тогда мастер – а, где наша не пропадала! – к черту одиннадцать копеек! Павла было – в торг, но мастер неумолим: калькуляция, бабка, раскладочка, так сказать. Приходится и Павле рукой бесшабашно махнуть: чёрт с тобой, Лаврушка! Только чтоб как следует дыру-то. А то Павлики придут – ты чего, скажут, старая, целый день делала?

Работы с кастрюлей на несколько минут: зачистить, обработать припоем да паяльником ляпнуть. Но мастер туго знает дело, вдруг приседать пошёл, вдоль каких-то ящиков у стены ползает. Под верстак полез. Шурует там, чем-то гремит. Паяльник в канифоль сунул – в старуху дымом фуканул. Старуху мастер уже не видит. Нет для него никакой старухи! Есть только злобная озабоченность, задача: чем? Чем паять? Принесут чёрт-те чего, а мастер плавь мозги!.. Снова под верстак – опять вышуровывает…

Наконец на старуху натолкнулся. Случайно. Как?! Ты ещё здесь?! А чего ждёшь? Не видишь? Домой, домой, старая! Часа через два. Не раньше. И то если нужный припой сыщу. Гуляй!..

Розово дышит, подрёмывает кузнечный горн в углу. Лаврушка осоловело таращится на угли. Внезапно всхрапывает. Вскидывается, как конь, чуть не опрокинувшись с табуретки. Подбирает слюни, поворачивается и смотрит в раскрытую дверь на толкучку.

Вдруг Павлу видит: неужто два часа прошло! Кинулся к горну – наяривает, наяривает мехами, угли раздувает. Выхватил паяльник, обратно на табуретку – и кастрюлю жечь! Дымит – спасу нет! Весь в работе! Не видит, не слышит ничего мастер! Оторвать? Ни-ни – убьёт! Неуверенно Павла топчется: уйти ли пока из мастерской, не беспокоить мастера, обождать ли? Когда пройдёт-то с ним?…