Владимир Шапко - У подножия необъятного мира. Хроника деревенского городка

Эшелон с беженцами вторые сутки ожидал паровоза, вторые сутки в одиночестве маялся на запасном пути маленькой станции. Не считая трёх вагончиков путейцев – с занавесками, с курами внизу по бурьяну – да духарящейся попусту маневрушки, станция была пуста.

Изредка проносились армейские эшелоны, вякая гармошками и весело скалясь зелёными провалами открытых дверей. На запад. Обратно протаскивались уже потрёпанными, разбитыми, обгоревшими. Со снятыми заводами на открытых платформах, с поодиночно торчащими при них пожилыми рабочими – словно к судьбам своим приставленными, с серьёзными винтовками.

По окнам полыхая белой болью, останавливался санитарный. Стоял. Недолго. Отдышавшись чуть, потихоньку трогался, всё с большим и большим отчаяньем разгоняя, расстукивая боль свою и страдание.

И снова пустынно, тихо на станции.

Полуденный знойный обдув всё время перекатывал, надоедливо кидал по путям мятую газету. И с прилётами её к раскрытым вагонам беженцы точно новый слух улавливали. Словно ухватывали его, садились и разворачивали… И не знали, что с ним делать. Говорили, что, кто не подписал вербовку, того, сами понимаете, снимут, и дальше он, сами понимаете, не поедет… Газета улетала от эшелона. Через полчаса снова билась о вагоны – и: «Вы слышали, на следующей станции ссаживать будут. Точно! Недаром утром-то на дрезине прокатил. Ну этот, во френче ещё. Стро-огий. Я сразу догадалась…»

По другую сторону вагонов, напротив вытянутого ряда домиков и тополей, возле белёсых костерков маялись те же беженцы. Стояли, сидели на корточках, полулежали, пусто уставясь на струйное пламя, словно на белёсые свои, измученные чаяния и надежды. Поправляли паркие ведёрки с картошкой, котелки. Тут же слонялись ребятишки. Иногда вяло как-то, больше по обязанности, пробегут друг за дружкой, и опять тычутся без цели или стоят. В дверях вагонов пестрели постирушки.

Почти беззвучно и как коршун упорно, высоко над станцией кружил самолёт. Он и вчера раза три прилетал, и сегодня вот… кружит. Странный какой-то. Как рама оконная чёрная. Немец, конечно. «Я полагаю, коллега, этот мерзавец проходящие эшелоны считает! – плавно снялось с переносицы профессорское пенсне. С достоинством водрузилось обратно. Снова в небо задралось: – Я полагаю, по нему необходимо стрельнуть. Из орудия». Другое пенсне, неумело ковыряя палочкой в углях картофелину, раздражённо взблёскивая, ворчало: «Да какие орудия? Коллега? Где? Откуда? Вы лучше скажите: когда нас повезут? “Из орудия”…»

Уже на закате дня неизвестно откуда прилетевший ветерок опять прокидал вдоль состава газету – и сразу: «Паровоз вышел! Идёт! С соседней станции! Будет через двадцать минут. Максимум – через полчаса!»

В слух этот долгожданный сразу поверили: торопливо заливали, затаптывали костерки, загоняли ребятишек в вагоны, сами лезли, сдёргивая постирушки. Успокоившись чуть, высовывались из раскрытых дверей, головами крутили в разные стороны. «Да не туда, не туда смотрите! Коллега! Туда, туда смотрите!» – «Позвольте с вами не согласиться, коллега. Паровоз вышел вон с той стороны, следовательно, его нужно ожидать именно с этой стороны». – «А-а, да что с вами говорить, коллега!»

В широкой, сквозной раскрытости телячьего вагона стояла высокая крепкая старуха в чёрном и мальчонка лет четырёх с заметно удлинёнными руками и уже присадистым, явно обозначившимся горбиком. Старуха беспокойно поглядывала через пути в сторону деревянного вокзальчика, где закатное солнце красной волнистой медью вычеканило окна и замерло, как кровью окидав пыльный куст сирени… «Бабушка, скоро мама придёт?» – «Скоро, скоро, сынок. Выменяет хлеба – и придёт».

Старуха, чтобы отвлечь внука и себя зря не травить, повернула и подвела его к противоположной раскрытой двери, стала показывать и объяснять про домики вдоль полотна, про людей, которые в них живут; про большие прохладные тополя, по-вечернему зависшие в солнце («У них каждый листик сейчас отдыхает, сынок»); про собачонку у калитки, которая, закрыв глаза, самозабвенно взлаивала («Заранее она звёздочки-то на небе будит, скликает»); про огороды – тучные зелёные, уже политые людьми… про задумавшийся на бугорке подсолнух…

Потом с внезапной тревогой смотрела за огороды, дальше, где, поймав и обуглив несколько деревьев спятившегося вправо дубровника, словно чего-то ждал в хлебах красный закат… С непонятной этой тревогой кидалась назад, снова в нетерпении смотрела на вокзальчик, уже откровенно мая руки.

Из-за поворота, сразу за станцией, точно выдавливаемый плотным лесом, показался товарняк. Вконец усталый, вползал в станцию.

Как крохотная, но неотъемлемая часть огромной, опаляюще дышащей усталости паровоза, проплыл ссутулившийся в оконце машинист с белыми от бессонницы глазами и в такой же усталой замасленной фуражонке с белыми молоточками на околыше. Плыли следом, сонно вздрагивали на стыках рельс цистерны с горючим, закутанные брезентом открытые платформы, глухие, как чемоданы, закрытые вагоны. Состав долго скрипел, лязгал буферами, устанавливался, загородив собой вокзальчик.

Старуха заметалась, готова была спрыгнуть на землю, лезть под вагоны, к вокзальчику бежать, но увидела, как с высокого железного столба у водокачки пошла срыгиваться вода, а паровоз начал пить её верхом, жадно вхлёбывать, облегчённо отдуваться понизу – увидела, поняла, что надолго встал, и немного успокоилась: не помешает в случае чего…

На мазутное полотно начали спрыгивать солдаты охраны. Какие-то по-крестьянски вольные: в безремённых распущенных гимнастёрках, на ногах – будто лапти издали – ботинки с обмотками. Все с чайниками, с котелками, не торопясь переступали рельсы к вокзальчику, к кипяточку. Беспечно показывали друг другу на диковинный самолёт в небе. «Как на костылях!» – на ходу прищуривался, голову задирал чисто, кругло остриженный паренёк-солдатик. Улыбался. Споткнувшись, растянулся на шпалах, звякнув котелком о рельсу. Остальные смеялись над ним, подтрунивали. А немец, сделав последний круг над станцией, как бы тоже выписав в небе широченную улыбку на прощанье, стал удаляться вдоль заката, точно подпираемый им.

Ещё полыхал в сквозных вагонах закат, когда люди услыхали гул.

Самолёты приближались на большой высоте – как раз с той стороны, куда удалился самолёт-разведчик – и было в их плоской и тощей организованности, в вытянутых тощих туловах и мосластых фюзеляжах что-то голодное, нетерпеливое, шакалье. И ещё сжимало надеждой сердце какой-нибудь беженки, что, может быть, мимо летят, дальше… а шакалы, по одному, взблёскивая солнцем, уже пошли отламываться от порядка и устремляться вниз, к станции, как чёрных уток выпуская вперёд себя треплющиеся бомбы.