Владимир Шапко - У подножия необъятного мира. Хроника деревенского городка

Но другим днём с рыбачками уже приехал какой-то жёлчный старикашка. Чуть не по горло проваленный в резиновые сапоги. Сразу разогнал ребятишек, начал было распинывать костёр, но одна женщина постукала себя по голове, показывая ему, кто он есть. Старикашка подумал, понял, что дурак, больше костёр не трогал. Однако за рыбачками подбирал до последнего малька… Ребятишки дружно осыпали его галькой. А когда он взнялся за ними в идиотских своих сапожищах, полетели к крепости так, что дух занялся.

– Анфимьевна, глянь – гонют…

Анфимьевна подошла к заплоту, и сразу жалостливо подпёрлась рукой, зараскачивалась:

– Гонют…

От Поганки по дороге колыхалась длинная колонна призывников. Впереди в плащ-палатке шагал маленький офицер в непомерно большой для роста его и сложения офицерской фуражке. Казалось, фуражка и колокол плащ-палатки плывут сами по себе, не имеют никакого отношения к худенькому офицеру, к его узкому, словно в одну морщину, усталому пожилому лицу.

Подопригоровские глазёнки остренькими блохами скакали по проходящим грязно остриженным весёлым головам. На языке старикашки вертелось, никак не могло спрыгнуть убийственное, в одно слово, сравнение: «Идут, как… идут как…» И сплюнулось неожиданным: «Идут – как полуфабрикаты!.. Мать их расшиби!.. Но ничо-о, там стружку-то быстро сымут, бы-ыстро…»

А Анфимьевна всё качалась, причитая:

– Гонют… Бедненькие…

Мимо один, навстречу колонне, и от этого резко заметный, проходил Шаток.

– Эй, Шаток! – крикнул Подопригор. – Чай, тоже скоро потопаешь? Смотри, какая мелочь идёт – навроде тебя!.. Сколько лет-то тебе, геолух?…

Шёл май пятьдесят второго, Витька заканчивал шестой класс, а ростом и впрямь – послевоенный шкет. Но подошёл к заплоту. Приподнявшись на носочки, с интересом заглянул в ульевый рот старика… Ничего не сказав, под испуганный хохот пошёл дальше.

Вдруг увидел здоровенного парня с белой, как кочан, головой.

Намного выше других призывников, да ещё сбоку колонны, парень вразвалку шагал, какой-то отдельный от всех, не вязался с другими – низкорослыми, по-мальчишески тщедушными.

Как человечья голая нога, через плечо парня – вперёд – взбалтывался домотканый длинный сидор. И, встретившись с белобрысо-глупыми глазами парня, услыхав будто их дурной крик: «Держи хвост пистолетом, байстрюк!» – Витька сразу вспомнил Любку Аверину… даже не саму Любку… а того парня… Прошлогоднего… Тоже бритоголового… Его налитый кровью, прерывающийся хрип: «Уйди, сучонок!.. У-убью!..»

Витька опустил глаза, прошёл мимо недоумевающего парня, сжав кулаки, весь трясясь.

Прошлогодний тот случай потянул в память другие события, более ранние, потянул за собой других людей…

За пятнадцать лет совместной жизни Генка-милиционер и Клавка-Крант детей как-то так и не завели. Всё завели: скотину, птицу, кошку Мурку, от свояка Генка привёл здоровенного волкодава по кличке Налёт (закрываемый в сенях на дневную стражу, тот так налетал изнутри на дверь, что пудовый замчина колошматился, как припадочный)… голубей даже заводил Генка… а вот детей… Нет, не завели. И не то, чтобы не получалось. Сперва скорей – наоборот. Раза два в году краснощёкая Клавка вдруг резко бледнела. Её явно начинало подташнивать в самых неподходящих общественных местах. («Опять попалась!» – злорадно, но и удивлённо отмечали бабы в общественных местах.) Генка, муж её законный, по утрам виновато протягивал ей длинный загнутый солёный огурец… Клавка ещё больше бледнела – уже от злобы, готовая изничтожить… этого кобеля толстопузого! Ленивый Генка, которому бы только днями валяться на боку или по двору гулять в галифе нараспояску (курам кинет, любуется, как те дерутся, долго щурится на солнце или просто шашки-усы задумчиво холит)… ленивому Генке в такие дни приходилось срочно снаряжаться, уходить на службу. Уж лучше, во избежание, быть при исполнении. А Клавке – куда? Клавке – одна дорога: в Заульгинку к подпольной бабке – избавляться. Потому как не до наследников сперва было: на дом надо было деньгу в пивнухе накачать, потом на корову, потом на свиней, на птицу. Опять же – обставиться в дому. Да так, чтоб все печёнки у баб от завидок скорёжило! Да мало ли куда деньгу-то приложить можно? Да если с умом!.. А пока – качай знай, да пены чтоб поболе. На толстопузого-то какая надёжа?

Но вот вроде б и пришло Клавкино время: дом – полная чаша. Толстопузый в самом соку. Да и сама… если приглядеться-то, да со стороны… оченно даже ничё ещё баба. Можно бы теперь и завести. Ребёночка-то. Наследничка. Ген, ты как?… Толстопузик ты мой гладенький!

Попробовали. Раз, другой. Без средств, значит. Ждут. Ничего нет: ни внезапного побледнения лица, ни чтоб в общественных местах. Ещё стараются. У Генки пузо начало сходить… Без толку! И скучно как-то стало обоим…

Где-то с лета 46-го Клавка начала дурить. Нахлещется у себя в пивнухе пива, приволокётся вечером домой и орёт из двора на всю улицу: «А вот полюбуйтеся, люди добрые, на мерина толстопузого – бабу спелую покрыть не могёт!»

Генка заволакивал её в дом, молчком, профессионально бил. По почкам, по почкам! Под дых – по печени!.. На неделю-другую Клавка затихала. Потом опять: «А вот он, люди добрые, меринок толстопузый!» Генка чёрно задумался.

Однажды проходил с вокзала Заульгинкой. Повстречал Любку Аверину. Девчонку. Востроглазую, с белобрысыми косичками. Лет одиннадцать уж, чай, ей. То ли дальней родственницей со старой Аверихой доводилась она ему, то ли просто нищенки они были. Гонять-то он их гонял. На станции. От поездов. Побирались, понимаешь. Портили, понимаешь, проезжающим вид… А вот нищенки ли они просто, или родственницы его дальние… чёрт теперь разберёт!

На Любкино радостное, подбежавшее, готовое всегда услужить приветствие Генка хмуро кивнул. И хотел уже двигать дальше… как вдруг по наитию какому-то, внезапно, не соображая толком, зачем? для чего? но уже радуясь, радуясь почему-то («Ить это… Как его?… Ить оно-то – того, значит!»), заранее освобождаясь от тяжкого с души, светлея – схватил Любку за руку… и, ничего ей не объясняя, за собой потащил…

С порога Любка сразу заявила просьбу: «Тётя Клава, можно я вам полы помою?» – «Ну, помой…» Клавка медленно поднесла к выжатым бледным губам золочёную ложечку с вишнёвым вареньем. Стянула с блюдца. Смотрела, как девчонка-подросток, нагнувшись к полу, будто переставляясь на тощих костылях, возит за собой мокрую тряпку. Но ловко возит, быстро, умело… «Можно я пыль обмахну?» – «Обмахни…» Любка залетала по комнате с сухой тряпкой. Но о сервант – как ударилась, замерла перед стеклом – точно перед ювелирторга витриной: «Ой, сколько богатства-а!» Хотела сдвинуть стекло… «Не открывай! Смотри так!»