Владимир Шапко - У подножия необъятного мира. Хроника деревенского городка

Охватив голову, плакал, трясся за столиком мужчина; по щекам женщины сбегали, торопились исчезнуть в платке слёзы… Сорокапятилетняя, засушенная партийной дисциплиной женщина и шестидесятидвухлетний, ничего уже не могущий дать ей, спившийся мужчина…

Плавными щётками ласкал на барабане ритм ударник… а зелёненький листочек всё дрожал и дрожал, просвеченный солнцем:

Долго играли эту вещь музыканты – играли для мужчины и женщины, играли для самих себя. Блюз уходил, снова тихо возвращался… уходил… как сон возвращался… Наконец откладывали инструменты. Не глядя друг на друга, шли за портьеру.

Суковаткина сидела, сглатывая ежовый ком. Потом начинала торопливо рыться в лаковой чёрной сумочке… Оставив деньги, быстро шла к выходу, почти бежала, словно зажав платочком крик. И Берегите Папу зажмуривался – слышал этот крик.

Заплывший слезами, вытянув вперёд на стол руки, он в бессилии сжимал и разжимал отёкшие кулаки вокруг крохотного пустого графинчика…

Через полчаса поднимался, тяжело шёл к двери.

Глыбастого швейцара в вестибюле давно не было: погиб, бедняга, прямо на боевом посту. И со всеми своими шнурами и лампасами. С год назад привычно и бесстрашно ринулся он в свалку – и сразу получил убойный удар бутылкой шампанского в лоб. Замену ему проницательный Сааков нашёл в лице чёрненькой старушонки, похожей на подростка. Которую вдели в швейцарскую куртку погибшего, подвернули рукава и с большим недоверием поставили у входа. «В случае чего… кричи, что ли…» Однако вечером, когда старушонка заюлила в вестибюле меж гостей мышкой, когда запорцкал одеколон и неуследимо замелькали щётки по пиджакам и по крутым спинам дам, когда пошла она подпрыгивать и сдёргивать с клиентов рублёвки, как листья с удивляющихся деревьев, – Сааков, окружив себя свитой, назидательно вознёс волосатенький указательный пальчик: вот, товарищи, как надо делать работа!.. «А если буйство, драка? А? Варткес Арутюнович?» – «Цэх! Первый кобчик на свой коммуналка!» И старушонка тут же подтвердила это: к забуянившему клиенту прибежала и вцепилась в руку так, так запискала – мили-иция! мили-иция! – что клиент мгновенно ожелезнел. И – серьёзный – ожидал милиционеров, протоколирования и последующего отвоза в отрезвитель… Да, у этой и впрямь не забалуешь: натуральный кобчик! Берегите Папу спускался по каменным ступеням, огибал пальмочку и фонтанчик, которые так и продолжали шептаться о чём-то очень интимном, шёл и привычно засовывался в швейцарскую. Длинно покачиваясь, закрывал глаза и широко раскрывал рот. Старушонка-швейцар хватала одеколон, с шипом давала долгую струю в разверстую пасть. Подхватывала под локоток, почтительно провожала гостя к окончательному выходу: наше вам! Заходите!

Часа в четыре приходил обедать Веня Глушенков. Располнел Веня, стал вальяжен, в глазах утвердились белёсые две дольки властности. Поэзию, лопоухую собаку Джимми, гражданскую жену Неонилу Шустову – всё это из дому давно, решительно изгнал. (Курительную трубку оставил.) Кучерявые волосы его непонятным образом распрямились, стал стричь их в скобку. Постоянно, даже в жару, носил берет. Смеяться стал – только хрюкающим самодовольным смехом. Долго искал пенсне, но не нашёл настоящего. Выпросил у Исая Моисеевича в аптеке старые очки – обломал в пенсне. Пить почти бросил. Словом, человека явно потянуло на прозу. Несколько его рассказов и одна повесть были опубликованы в областной печати. Естественно, взял себе псевдоним – Вениамин Заалтайский. Сейчас засел за роман «Любовь в Подеринке».

Жестоко кинутая в одиночество, поэтесса Неонила Шустова жила теперь в полном затворничестве. Прочернела вся до цвета болотной ужихи. Незаметно подкралась к ней и стала душить астма. Бросила курить, но не помогло: приступы шли чередой и дальше. Не стала выносить дневного света, солнца, всё время просила квартирную хозяйку, чтобы та не открывала ставен. В полутьме комнаты, пугая пожилую эту хозяйку, часами сидела с остановленными плоскими глазами. Если изредка выходила в магазин, то шла – будто зажимая, пряча на груди кусок льда. А кирзовая пустая сумка на сгибе локтя, болтаясь, сипела чёрной её задыхающейся астмой: не подходите! Не спрашивайте! Не трогайте!..

Но знакомые подходили, останавливали, с деликатной бесцеремонностью спрашивали: как? Как её теперешние отношения с Веней? Что новенького в этом плане?…

Неонила проглатывала одышку и, как чёрная змея с болота, ядовито «коротила» о Вене: «Ренегат!» И начинала вся чёрно трепетать. Откуда-то из складок платья выхватывала перочинный ножичек с раскрытым лезвием и шилом. Тряско сжимая в кулачке, выкатывала на него глаза перепуганным безумием. Начинали капать слёзы. Она зажмуривалась, с подвываниями горько плакала.

Знакомым становилось не по себе. Торопливо успокаивали её, старались как-то подбодрить, уводили с собой. Веня, однако, холодного оружия бывшей жены побаивался всерьёз и на глаза ей не попадался.

Почему-то всегда после солянки Веня не мог с тем же аппетитом отдаться шницелю. Полностью сосредоточиться на нём не мог. Попилит-попилит ножом – и остановится. Попилит – и опять замер, блуждая взглядом… Мешало что-то ему всегда после солянки, нудило. Что-то внутреннее, явно творческое. Нет, так невозможно обедать! Веня выхватывал записную книжку, вечное перо, яростно задумывался. И решительно изливался: «Вошла женщина пятидесятого размера при низком росте. Глаз голубой, сама с волоса – чёрная. И с большой теплинкой сказала: “Здравствуйте!”»… Вот! Вот как надо писать, чёрт подери! Лаконично, мускулисто, точно!

Веня отирал творческий пот, поправлял берет и – успокоенный, удовлетворённый – продолжал обед.

Скромненько подходил Сёма Глоточек. Почитатель. Совершенно лысенький уже, без зубов, под глазами – жёлтенькие мозольки. Три раза за эти годы полыхал он в белой горячке, прошёл все «электролечёбы» Нелькина, остался жив и, несмотря на козни злыдня Никифорова (директора кинотеатра «Ударник»), умудрился ускакнуть от органов на пенсию. А с пенсионера какой навар? Живи…

Вот и сейчас – этакий скромненький пенсионерик стоит. Со своей бутылочкой пива, как с микстуркой алкоголика-старичка. И «с большой теплинкой»: «Можно к вам, Вениамин Иванович?…»

Веня, прожёвывая, очень демократично отодвигал стул: прошу. Сёма торопливо плескался пивом в фужеры. Веня протестующе вытягивал к своему фужеру руку. Но пиво начинало прямо-таки вырываться из бутылки!

Тогда Веня щёлкал официантке. Приносили – пять бутылок. «Нет, Вениамин Иванович, обижайтесь не обижайтесь, а не согласен я про Дарью! Не согласен!» Сёма обсыпал солью край фужера. «А что так?» Веня отпивал пива, пускал вслед пиву большой кусок шницеля. «А не мог ваш Дробовозов так с ней, не мог! Не верю! И с Глистовым тоже…» Сёма хмурый. Он – обижен на автора. Он – переживает «про Дарью». (Глоточек не прочёл из Заалтайского ни строчки, а тарабарил всё со слов самого Вени – слов, сказанных тем вчера, неделю, месяц назад.) В груди у автора теплело, он торопливо, трепетно начинал объяснять свою прозу.