Владимир Шапко - У подножия необъятного мира. Хроника деревенского городка

Резко Саашка останавливается. Свита чуть не опрокидывает его. «Эт-то что такой? – в ужасе выкатывает глаза яблочками. – Кто лезгинка танцевал на скатэрт?… – И, зажмурившись, топает ножкой: – У-убрат! Ным-мэдленно!» Строг он сейчас. Очень строг. Армию он сейчас свою муштрует. Но как не дано человеку знать час своей смерти, не знает, не ведает, бедняга, что через год сидеть ему на скамеечке да рядышком с Бабарихой и Кувшинкиной, и что умрёт он после суда на целых пятнадцать лет… А пока – командует, указует, вещает.

С открытием ресторана – ровно в двенадцать дня – в зал, тяжело опираясь на стариковскую палку, входил Берегите Папу. Садился всегда за один и тот же светлый столик – у окна с пропитанной солнцем шторой. Изменился Берегите Папу неузнаваемо: постарел, как-то тоще обрюзг. Года два уж как спровадили его «на покой» – стал он глуп, слезлив и вислокож, как совсем постаревший удав. Ему сразу приносят норму: сто грамм в графинчике и четыре кусочка селёдочки в блюдечке, обсыпанные колечками лука. Мгновенными покрывшись слезами, он очень длинно, словно через весь ресторан, кланяется товарищу Саакову – сердечно благодарит. В свою очередь товарищ Сааков тоже прикладывает руку к груди: пей, закусывай, Берегите Папу. Дорогой! (Когда-то, как оказалось, не зря Берегите Папу тиснул статейку: «Горный орёл-джигит на тучных пастбищах Алтая!» (это ещё когда Саашка работал заготовителем по скоту) – и фотографию «горного орла-джигита», где тот, в стаде понурых баранов, лихо закручивает левый ус… Став даже товарищем Сааковым, Саашка добро не забыл: «Пынсыныр Берегите Папу – сто грамм и селёдочка. Каждый день. Пожызнынна!»)

Ну, ежедневный благодарственный церемониал соблюдён, можно бы уж и пустить в себя рюмочку-полрюмочки и зажмуриться от сладости, но Берегите Папу из последних сил оттягивает наслаждение. Беспокойно оглядывается к двери. Поминутно спрашивает у официанток, который час.

Наконец ровно в десять минут первого дверь приоткрывается и, спотыкаясь неуверенными, сохлыми ногами о дорожку, в зал входит – Она… И каждый раз они точно вскрикивали глазами. Точно ударялись ими друг о дружку… Качнувшись, поборов себя, Суковаткина проходила вперёд, садилась через два столика от Берегите Папу. Спиной к нему.

За столиком сидела напряжённо. Точно короткие выдохи и вдохи, проступали и исчезали красные пятна на её лице. Берегите Папу, утирая слёзы, счастливо шептал: «Пришла… Алевтина… милая… Теперь можно и умереть…» Тут же наливал. Начинал медленно «умирать».

Суковаткиной приносили комплексный обед. Приносили разом: жиденькие щи, биточки с гарниром грязненького цвета, мутный, как дёготь, компот. Но Суковаткина не понимала: что это? зачем принесли? – и всё вспыхивала красными пятнами.

В этот ранний для ресторана час посетителей больше не было. И вроде бы широко и покойно вокруг, но тяжёлый, какой-то закоренелый отстой вечернего респектабельного ресторана – отстой шума, алкогольных паров, табака – давил и сейчас. Тяжеленные шторы по окнам имели вид вислопузых монахов, виснущих друг на друге после обильной пьяной трапезы. Резкая – как запах хлорки – теснилась высоко у потолка лепнина всего земного сельхозизобилия. По самому потолку, на фреске Колотузова, как вздёрнутые за шкирки в голубой советский рай, толпой висели колхозницы со снопами пшеничными, шахтёры с серьёзными отбойными молотками, учёные с рейсшинами, циркулями и пробирками, строй красноармейцев маршировал в стальной осоке штыков, надутощёкие пионеры закидывались с долгими архангельскими горнами… И всё это – перед одним человеком. Перед мудрой его указующей трубкой.

Берегите Папу с тоской смотрел на недосягаемую фреску: эх, снова бы в единый строй – и чётко, чётко, в ногу!.. Затем, закатывая глаза, начинал выцеживать.

В эскадронах столиков «конюшили» озабоченные официантки. Без конца перекидывали «попоны», добиваясь их умеренной белизны. Совали, будто сено, цветы и салфетки. Как от паутов, отмахивались от музыкантов оркестра: не дам! Отстаньте! Нет у меня! У Саашки просите!..

Музыканты выжидательно – очень – смотрели на товарища Саакова. Были они сейчас не вечерние розовые алкоголики оркестра, были они сейчас – дневные, утренние, и поэтому – серенькие, трепетно-лёгонькие: дунь – и улетят…

Подсчитывая карандашом в блокноте, Саашка щёлкал двумя пальцами метрдотельше: проводи! Метрдотельша шла от него, бухтя как разгневанный колёсный пароход: сколько можно! алкоголики! пьянчужки! шваль!

Гуськом, потирая руки, музыканты шли вслед. Откидывали портьеру в буфет. Немели перед стеклянным, во всю стену лучезарным алтарём… Скрывались за портьерой.

Минут через десять – порозовевшие, как гирьки вновь налившись тяжёленьким достоинством, – стойлово рассаживались на приподнятой сцене. Весело переговаривались, смеялись, начинали раскрывать футляры. Сейчас начнётся репетиция: продуваются трубы, пробуется на звук тромбон, рубахами раскидываются на тумбы ноты. По-прежнему смех, разговоры. Наконец, точно утренняя, неуклюжая, но уже захмелевшая весёлая телега – поехали.

Трубач – тот самый трубач, который игрой своей когда-то выбивал слезу у самых отпетых граждан, – трубач этот давно пропил талант, зубы. Со вставными челюстями невнятно фурчит чего-то, квакает. Как от стыда, весь красный, в поту. То одна его щека пузырём надуется, он хлопнет её ладошкой – а пузырь уже из другой щеки ползёт… Трубач, как говорят у музыкантов, «потерял свой амбушюр»… Да и другие духовики – задыхаются, не дотягивают, обрывают фразы. Пропускают целыми кусками, устраивая себе паузы. Они явно «недобрали». Руководитель-скрипач бросал глодать скрипку, отмахивал смычком: ша, ребята! Оркестр поспешно уходил за заветную портьеру.

После разучивания какого-нибудь разухабистого шлягера, в перерыве, в сознании оркестрантов всегда неожиданно проступали далёкие очертания невероятных этих двух людей в пустом зале. Мужчины и женщины. Каждый за своим горестным столиком – они точно слепли. Напряжённые глаза их были устремлены куда-то за оркестр, дальше, выше, где, казалось, слышали они свою, только им одним понятную, дорогую, горестную мелодию… Куда шептали они друг дружке о своём одиночестве, безнадёжности, тоске…

Оркестр молчал, боясь спугнуть эти флейту и фагот несбывшейся любви… Потом очень тихо, мягко начинал выдыхать блюзом из кинофильма «Серенада солнечной долины»:

И в едином дыхании саксофонов, как в едином потоке солнца, зелёным просветлённым листочком задрожал, завибрировал кларнет: