Владимир Шапко - У подножия необъятного мира. Хроника деревенского городка

Клопа вытолкнулся из двери – на шее хомут, в руках битыми тетеревами связки маслянистых вил и лопат. Тоже пошёл намётывать по улице, снежной пылью за собой взвихривая.

Его жена Клоповна бежала будто бы сама по себе. Знать не знающая Клопа. С длиннющей гирляндой ночных горшков за спиной. Какая-то совершенно небывалая для улицы. Какая-то экспериментально молотящаяся – искры сыпались от горшков во все стороны…

И все домой, домой бегут! Успеть, успеть стараются! Запрятать скорей ухваток, запрятать и… и… и снова бежать, вытаращив глаза!

Мимо «Скобяного» проходили дядя Ваня Соседский и Медынин. Оба в «нормальных» ушанках. Спокойные, достойные самих себя. С вениками под мышками. В баню проходили. «Глянь, Иван, совсем куркулишки умом тронулись. До трёх-то (до трёх часов, когда прекратится обмен денег) не то что барахло – магазины по дощечкам растащат!» – «Это уж то-очно!» Унесли паркий смех с собой.

Генку-милиционера с поста на Диктатуре давно сдуло. Из двойных дверей Культтовара дёргает он, срываясь с крыльца, длиннющее удилище. Весь судорожный, дикоусый. Бамбуковое удилище издевательски ползает где-то внутри, ни за что не хочет уходить из магазина. Генка шипит жене: «Помоги!»

Но Клавка-Крант оглушённо стоит, рассолоделая от слёз – и ничего-то она не понимает. Выглядывают у неё из-под мышек два удивлённых утиных чучела. Торчит из кулака подсачек на палке. И два новых кожаных ягдташана на бёдрах висят… Куда теперь нам, Гена? Охотиться мы будем, да?…

«Помоги, шалава!» – орёт Генка, никого уже не боится. Клавка – к нему… «Да куда лезешь? Куда-а? Двери иди раскрой, две-ери! Ду-у-ура!»

А двери-то и не раскрываются. Одну раскроешь – другая захлопывается. Другую – так первая… «Шато-очек…» Шаток помог, вызволил удилище.

Сам Витька уже поучаствовал в обмене. С утра ходил в Госбанк. Прямо к отцу Зеляя. К директору. Со всеми своими сбережениями.

В кабинете, вокруг стола зло размахивали руками отец Зеляя и Большой Супчик, главбух потребсоюза. Они тянулись через стол, готовые схватить друг друга за глотки. Вдруг, точно мальчишки, начали выказывать фиги друг другу. Дразниться. У Супчика фигушка маленькая из пухлого кулака получалась, тощий Зеляй-отец заворачивал фиги длинные, ехидные… Разом обернулись, увидев Витьку. «Кто пропустил? Чего тебе?…»

Бодрое приветствие Шатка недовольно прокинули куда-то за спины. Уставились на трёшницу, выложенную Витькой на стол. Точно ждали: вот сейчас оживёт она – и сиганёт им на грудь лягушачьей, отвратительной зеленью… «Что это?…»

Тогда Витька достал ещё сорок две копейки монетами разного достоинства. Добавил к трёшнице. «Вот – тоже на обмен».

Зеляй и Супчик немо разинулись друг на друга… В диком хохоте один отбросился, припадочно заколотился в кресле. Другого начало подкидывать по кабинету. Как слона. Он еле успевал смех стравливать, чтобы не лопнуть!..

Шаток собрал деньги. Вышел. Прижал ухо к пузырястому дерматину. Услышал сквозь него: «Вот… На обмен… То-о-о-же-е! Ха-ах-ха х-хах! Хо-ох-хох-хох!»

«Козлы!» – определил Витька. Постоял. Безотчётно надел на голову треух со вздыбленным ухом. Тихо вышел в операционный зал и встал в общую очередь. Стоял задумчивый.

Уже на улице мимо Витьки пробежал Исай Моисеевич. Провизор. На нём прыгал мешок с какой-то ветошью. Под мешком прыгал большой глаз. «Вот вже чьто делают с людьми проклятые деньги, Витя! Они, как тигры, кушают человека! Как тигры!»

Через час от него самого, из его аптеки вышел на крыльцо высокий худой старик, опираясь на палку. И диким, невероятным видом своим словно отбросил Витьку от крыльца…

Старик был весь увешан стеклянными колбами, эмалированными сосудами (кружками Эсмарха). На разной высоте колыхались грелки, будто его печени и сердца. Старик был как в разрезе. Как анатомия! Как экспонат!..

Однако, видно было, не до шуток ему: качается, глаза блуждают: человеку явно худо, сознание вот-вот потеряет!

Витька взбежал на крыльцо, хотел подхватить под руку, помочь, но глаза старика, как по команде, вернулись на место, он перестал качаться, по-офицерски чётко сказал: «Ничего, сын. Я – сам!» Сошёл с крыльца и пошагал. Пошагал, словно натягивающаяся на колок, но тут же срывающаяся с колка струна. Натягивающаяся – и срывающаяся… И сразу испуганно забултыхались все грелки и колбы, заклацали идиотские эмалированные сосуды, а старорежимная палка старика словно напряжённо завыговаривала на снегу: ниччего… перреживём… ниччего… перреживём… не такое ввидели… перреживём… ниччего…

Кто он такой? Откуда? Где плесневел все эти годы?… Витька никогда не встречал его в городке.

Забыв про мороз, в одном халате вышел на крыльцо Исай Моисеевич. Сунув короткие руки в большие карманы халата, сутулился, глядел вслед старику… Тихо опять повторил: «Вот вже чьто делают с людьми проклятые деньги, Витя…»

И они смотрели на удаляющегося старика, слушали его палку, поворачивались друг к другу и не знали: то ли смеяться им, то ли «вже начинать плакать».

А поздним вечером, когда в высокий небосвод просунулась краюха луны, со льда Поганки Лаврушка лаял на мать, которая стояла на другом берегу озера. Взлаивал словно бы на ещё одну луну – маленькую, чёрненькую: «Что-о, наелась? А-а? Что-о? Теперь ка-ак? Куда пойдёшь? А мы куда, а-а?…»

Но в ответ с берега ему замерцало липким, смеющимся, явно издевательским: «Уронила я тебя… головёнку-то и оплюснуло… мой грех…»

Ничего не понимая, Лаврушка какое-то время сдёргивал к переносице глаза: ка-ак? Значит, ты-ы?…

Бабариха смеялась уже откровенно. Потом отворачивалась от разинувшегося сыночка, по-старушечьи цепко выкарабкивалась к кипящим в лунном свете снегам. Глубилась в вертикальные тени от тяжёлых, спящих в изморози тополей. Отирала выбитую смехом и морозом слезу. «Лопушок, как есть лопушок! Прости, Господи!» Бодро шла к себе домой. В Заульгинку.

Ещё за неделю до реформы – за неделю! – всю денежную наличность Бабариха пустила в оборот. Везли к ней и днём, и ночью. И на санях, и машинами. Голодные подвалы у Бабарихи, кишкастые – всё заглотят, всё зажрут… На обмен в Госбанк приковыляла с палочкой, в драном зипунке. Прямо нищенка-странница. С единственной замызганной тридцаткой непонимающе торкалась в очереди: «Где тута меняют-то? Люди добры? Подскажите!» Сумела отжать одну (большую) слезу: ох, на старости-то лет… Гос-по-ди-и!..

Людям в очереди стало немного веселее стоять.

Крепко потрепала реформа Саашку (товарища Саакова – директора ресторана «Весёлый Иртыш»), но уже к лету он удвоил свой капитал. «Кто ранше встаёт – тот болше несёт!» И с утра товарищ Сааков – в ресторане, в зале. В сопровождении несущейся свиты шустро балалайкает ножками в широких штанинках. В бабочке на дряблой шейке, при застёгнутом пиджачке – куцехвостенький, как селезнёнок. По-прежнему Саашка бодр, подвижен, полностью доволен собой. Летят направо-налево приказики: «Смэныт! Поставыт! Задвинут!» Кастелянша со стремительным рыльцем стерлядки – и та не успевает записывать!