Владимир Шапко - Железный старик и Екатерина [СИ]

В дверь заглядывали больные. Законно ждущие укола или капельницы.

Вечером, не переодевшись в домашнее, лежала на диване. Лежала на боку, поджав ноги в чулках, закрыв локтем голову. Мокрый зонт валялся тут же в комнате. Прямо на полу. Как убитый летучий мыш.

Зазвонил мобильник. Из прихожей. Из кармана висящей кофты. Поднялась, пошла. Открыла крышку. Дмитриев!

– Да-да, Сергей Петрович!

Старик слышался словно с края земли, кашлял, говорил прерывисто:

– Екатерина Ивановна, кажется заболел, опять простудился.

Вот уж правда – беда никогда одна не приходит.

– Сергей Петрович, сейчас приеду. Пейте пока горячее. Укутайте грудь. Горло. Я – скоро.

Быстро начала одеваться.

Был уже девятый час, но всё равно побежала в поликлинику.

На крыльце долго ругалась со сторожем за стеклом дверей. Недовольным татарским бабаем в русской душегрейке:

– Да работаю я здесь! (Старый ты хрыч!) Медсестрой! Позвоните Ольге Герхардовне! Пациенту плохо!

Недовольный бабай уходил к телефону, возвращался, спрашивал, как фамилия, зачем пришла. Снова уходил. Наконец открыл. И был чуть не опрокинут ворвавшейся русской бабой.

Быстро набирала в процедурной ампул и шприцов. Завернула всё в белый халат, сунула в сумку.

Опять чуть не сбила бабая на выходе.

– Ненормальный какой! – отскочил бабай.

Другой бабай, на третьем этаже открывший дверь, пятился.

– Извините, Екатерина Ивановна, вот – опять, – развёл руки, представляя себя сегодняшнего. В полосатой пижаме, краснощёкого, с белой лысиной и замотанным горлом.

Когда готовила и ставила уколы, старик кашлял почти не переставая. Лежа на боку с обнажённой жёсткой своей ляжкой – от кашля подкидывался. Нужно было пережидать приступ, чтобы успеть ввести лекарство до следующего.

Поставив три укола, Городскова безоговорочно начала набирать «скорую».

– Может, не надо, обойдётся всё, – ещё надеялся старик. – А, Екатерина Ивановна?

– Нет, нет обойдётся, Сергей Петрович. У вас пневмония. И, похоже, крупозная. Платок от слюней и мокроты весь коричневый.

Старик испуганно посмотрел на платок в кулаке. Действительно – в коричневых пятнах.

Диспетчеру «скорой» излагала всё чётко. Высокая температура, сильный кашель, фамилию-имя-отчество заболевшего, возраст, домашний адрес. Третий этаж. Дверь в подъезд без замка.

– Ну, Сергей Петрович, давайте потихоньку одеваться.

В спальне старик с тёплым бельём руках брыкался, не хотел никакой помощи.

– Да я же медсестра, черт побери!

– Я сам, я сам, – закрывался старик, как подросток.

Пришлось отступить, выйти из спальни.

Городскова собирала всё своё, ворчала. Говорила кому-то постороннему: «Опять, наверное, налегке бегал в парке. Где же ещё можно так простудиться. Только в парке любимом».

– Нет, не в парке. – каялся простуженный. – Спрыгнул с мостка, Екатерина Ивановна. В Волчанку.

Городскова онемела, не веря. Тогда старик, кашляя, рассказал, как всё было.

Екатерина не успела ничего переварить – раздался звонок: «скорая»!

Ввалили трое с медицинскими баулами и в белых халатах из-под тёплых курток.

Довольно молодой свежий врач в халате, с шапкой на голове задрал бязевую нижнюю рубашку старика и приложил холодную бляху фонендоскопа к согнутой спине:

– Дышите.

Старик тут же зашёлся в бешеном пароксизмальном кашле.

– Что кололи? – спросил врач, увидев разорванные обёртки и пустые шприцы.

Городскова сказала. Врач с интересом посмотрел на неё:

– Вы врач? Коллега?

– Я медсестра. Из второй поликлиники.

– Ну что ж, всё сделали правильно. Пневмония. Крупозная. Одевайте отца, спускайте вниз.

У Дмитриева уже ничего не спрашивали. Дмитриева, как ребёнка, быстро одевали. И Екатерина, и сестра «скорой».

В уазике приобняла его, удерживала, опять взявшегося кашлять. Под зимним толстом пальто его как будто кто-то бил в барабан.

В приёмном покое Первой городской – снова переодевались. В спортивном шерстяном костюме на длинной молнии, теплых носках и тапочках повезли сидящим на каталке по длинному коридору. Старик испуганно крутил головой, подкашливая больше по обязанности. Подпрыгнувшего на порожке, завезли в широкий лифт, с лязгом захлопнули железную дверь. Старик исчез.

Его одежду, завернутую в его же пальто, Екатерина повезла к себе домой. В автобусе с узлом на коленях не видела в окне пролетающих ройных огней на домах, а видела Дмитриева, спасающего женщину. Как он бесстрашно прыгнул к ней с мостка, схватил, не дал унести течению. Тащил потом, боролся с водой, и вытащил женщину на берег. Как та, наверное, обнимала его, плакала, а он только отворачивался, не в силах говорить.

. Бедный старик. Только притворяющийся жестким и циничным. Но почему он не поспешил вместе со спасённой на её дачу? Чтобы там отогреться, переодеться во что-нибудь, обсохнуть. Почему стал бегать возле своей дачи? Раз там не было газа.

Отказался. Стеснительный, скромный. Бедный старик.

Два дня Дмитриев пролежал в коридоре отделения. На кровати вдоль стены. Ногами к голове другой лежащей женщины. Не из Волчанки. В первую ночь женщина два раза падала с кровати, (Да что за напасть: одна в Волчанку, другая – на пол!) Пост медсестер на стоны не откликался. Спал. Старику пришлось оба раза вставать и помогать толстой женщине лечь обратно в постель. Каждый раз удивляясь, как может столь много теста свалиться с кровати.

Днём оба лежали, удерживая стойки капельниц. С висящими флаконами. Боялись, что зацепят, опрокинут.

Городскова и просила, и ругалась. Наконец сегодня Дмитриева перевели в палату. В палату, как сказали, четыре.

Среди других семи обитателей увидела его на кровати в углу. Будто отгороженного от всех. И Дмитриев, точно намолчавшись там, сразу начал прерывисто говорить, едва только присела к нему:

– Бездарно прошла жизнь моя, Катя. После гибели сына и смерти жены ничего, кроме работы, не видел. Не завёл ни друзей, ни даже подруги. Представь, Катя, как забавно было сидеть в день рождения одному. В обнимку с чекушкой и рюмкой. Одному, как говорят, задувать свечи. Забавно прошла жизнь моя.

За эти два дня высокую температуру ему сбили, так только – 37 и 2, 37 и и 5, кашель тоже заметно убавился, но лицо изнутри оставалось больным, красным сквозь серость, как плавка. Он задыхался, сильно потел. Екатерина Ивановна вытирала ему полотенцем шею, лицо. Он отстранял её руки и дальше торопился, говорил что попало, лишь бы говорить. Похоже, быстрым говорком он сбивал кашель. Одышку:

– Ты сказала, трепушка она, проститутка. Шалишь! Сейчас проститутки зовутся путанами. Трепачи теперь бой-френдами. А мерзкие педерасты и вовсе – очень гордо звучат – геи. А ты говоришь, просто трепушка. Шалишь! Путана она теперь, путана!