Михаил Елизаров - Земля

Вообще, как я понял, все сотрудники кладбища, кроме Малышки-Центнер и Пенушкина, выполняли по-нескольку служебных функций. Юра был смотрителем, дядя Жора – сторожем, Сурен чинил автотехнику, Витя вместе с “благоустроителями” устанавливал времянки.

С похорон копари пришли строгими и даже какими-то красивыми, что поразило меня. Но, отогревшись, подурнели. Я ждал расспросов, но Юра без прежней ироничной хитрецы во взгляде, нормально сказал, чтобы я завтра приходил к девяти, потому что мне запас по времени явно не нужен. Оказалось, час тому назад он подослал на мой участок Витю с инспекцией – проверить, как я справляюсь. Должно быть, ожидал, что тот застанет меня без сил, по пояс в стылой яме. Однако, вернувшись, Витя сказал, что новенький-то сделал не могилку, а “лялечку”! Юра сам сходил удостовериться и тоже не нашёл к чему придраться.

– Умеешь, – сказал Юра. – Стройбат форева! – черканул подпись в листе-заказе, означающую, что он принял мою работу, затем показал, где я должен расписаться.

Я задал ему ещё пару вопросов про оформление наряда, краем уха слушая бормотание дяди Жоры. Как иные беззлобно ругаются, так он негромко нахваливал:

– Володя хороший, Володя умелый…

Вечером сразу после работы я поехал в Гостиный двор и в рядах подыскал себе рабочие ботинки – простецкого фасона, зато удобные и тёплые, из грубоватой пупырчатой кожи. Стоили они сущую ерунду. В павильончике с тематическим названием “Легионер” взял чёрные бундесовские штаны, в пару к моим парадным (и единственным), цвета хаки. У бабки-старьёвщицы удачно сторговал китайский термос чудесного малинового цвета. Точно такой же близнец в нежных розочках был у нас дома в Рыбнинске. Придя к себе на Сортировочную, я несколько раз ошпарил колбу кипятком. Перевернув термос вверх дном, проверил, не протекает ли вода из-под распаренной натуральной пробки. Оставленный на ночь кипяток к утру сделался тёплой водой, то есть старенький термос с честью выдержал испытания.

На следующее утро я пришёл к половине девятого, чтоб вписать себя в лист-заказ. Но Юра оказался ранней пташкой, опередил, сократив меня до обидного “Кротыша”. У самого Юры фамилия была Журавлёв, и в таблице помещалось печально-красивое “Жура”. Дядя Жора звался Чумичёвым, но Юра записывал его не “Чумой”, как напрашивалось, а “д. Жора”. Сурен Азгорян остался “Суриком”. Витя носил длиннющую поповскую фамилию – Великолуцкий, но идеально ужимался до “Велика”. При этом я понимал, что в Юриных сокращениях нет подвоха или же попытки наградить кличкой. В быту все копари обращались друг к другу по именам.

Были ещё двое, которые подрабатывали в бригаде: Костя Бондарь, выполняющий также попеременно функции столяра и сварщика, и Антон Харченко – сотрудник похоронной конторы.

Костя Бондарь, невысокий, очень плотный, с маленькими чумазыми ладонями, оказался балагуром. Сыпал без перебоя присказками: “Не держит скотч, и сварка хуй поможет”, “Жизнь – говно, но мы – с лопатой!” Помню, он ещё забавно подколол желавшего улизнуть от дел Витю:

– Эй, Витёк, тебя ебать, а ты утёк!..

А вот Антон Харченко произвёл на меня странное впечатление. В первое утро, когда я лихорадочно искал Пенушкина, мы не успели познакомиться. Потом пересеклись в администрации – когда я признался Малышке-Центнер, что трудовой книжки у меня нет. В итоге порешили, что обойдёмся без неё.

Я напомнил ему, что мы виделись в “магазине”, а Антон поправил, сказав, что правильно говорить “демонстрационно-торговый зал”, как будто название имело значение. И вроде из вежливости спросил, как мне работается на кладбище.

За минувшие дни я ударно выкопал пять могил и благополучно устранился от их закапывания. Хоть Юра грозился, что это моя прямая обязанность, по факту никто из копарей не настаивал на моём участии в похоронах. Не потому, что меня жалели или оберегали. Имелась вполне коммерческая выгода. Те, кто опускал гроб и засыпал потом могилу, получали чаевые от родственников – около тысячи рублей, а работа сама по себе не считалась тяжёлой, за исключением лицезрения чужого горя.

Я сказал Антону:

– Нормально, привыкаю.

Он покивал:

– Стрессовая работёнка. Каждый божий день плачущие люди, смерть.

На том разговор бы и кончился, если бы не едва уловимые нотки превосходства в его голосе, которые меня зацепили.

– А где ты на кладбище смерть-то нашёл? – спросил я.

Вообще-то я не собирался умничать. Мне бы в голову не пришло ляпнуть такое при Юре, дяде Жоре, Сурене или Вите. Копари никогда не пускались в философские беседы о скоротечности жизни, тщете, мирской суете. Если и обсуждали похороны, то без эмоциональных подробностей. Не крестились почём зря, не поминали всуе Бога, смерть, воскресение и воздаяние. Дядя Жора ещё в первый день сказал мне: “За кладбищенские хлопоты грехи отпускаются”, – но это больше напоминало товарищеское похлопывание по плечу, тюремную присказку: “Запомни сам, скажи другому, что честный труд – дорога к дому”. Словом, самые обычные трудяги с предельно ослабленной религиозностью и при этом совершенно не склонные к мистике.

Говорили копари между собой на заурядные житейские темы. Любопытства не проявляли, в душу не лезли. Дядя Жора, светлый до юродивости, задал мне единственный вопрос про Рыбнинск: добрые ли там люди? Бегающего от армии Витю интересовало, каково нынче служить. Сурен ничего не спрашивал. Трогательно путая слова, сам рассказал, как неизвестные учинили пожар на какой-то могилке и ему пришлось покупать краску и грунтовку, чтоб сделать, как он выразился, “космический ремонт” (косметический). Сварщик Костя Бондарь был, что говорится, простой, как угол дома (его же, Костина, присказка). Ничем выдающимся не отличались благоустроители Саша и Игорь – просто зарабатывали деньги, кормили семьи. Бригадир Юра казался человеком очень неглупым и даже ушлым, но за ним всё равно не чувствовалось сложности.

А вот Антон Харченко был, что говорится, “с двойным дном”. Выглядел как и положено сотруднику магазина, продавцу-консультанту – безликий и приветливый. Пожатие его маленькой ладони было вялое, шершавое. Копарей называл чуть по-другому – копщиками. Хотя благоустроители Саша и Игорь тоже говорили “копщики”. Как выяснилось позже, Харченко старался не пропускать похоронные церемонии. Не помогал, а стоял рядышком, наблюдал…

Я догадывался, чем в своё время Никита привлёк Алину. Она, не зная о часах, разглядела и оценила в нём именно “сложность”. А теперь Алина была убеждена, что я, благодаря отцовскому чудачеству, с малых лет нахожусь внутри если не религиозного, то мистического опыта, а помалкиваю только из скромности или потому, что это состояние стало для меня обыденным, как война для солдата. Я возражал, что не мне меряться с ней, умершей, но Алина смущённо отмахивалась. После Нового года она ни разу не помянула свою знаменитую “мёртвость”.