Михаил Елизаров - Земля

Вернувшись в комнату, примостил на столе ноутбук, залез в почту, которую не открывал уже недели полторы (всё равно, кроме спама, ничего не приходило). Но в этот раз удивило неожиданное письмо от Толика Якушева. Короткое, с кучей смайлов: “Как жизнь?)))”

Я сперва ответил лаконично: “Взахлёб”. Потом не удержался и добавил вторым сообщением: “Познакомился с роскошной тёлкой. Живём вместе”.

Буквально через пять минут мелодично пиликнуло смс: “Пиздишь!)))” Я обрадованно написал: “А могу фотку на мыло кинуть”. Он ответил молниеносно: “Кидай!”

Парочка фотографий у меня имелась – утянул из Алининого “ЖЖ”. Первая – студийная, постановочная эротика: во всей татуированной красе сидит нога на ногу на высоком барном стуле, соски прикрыты ладонями; вторая – бытовая, с новогоднего корпоратива: красноглазая, счастливая Алина с бокалом вина.

В “Живом Журнале” Алина присутствовала под ником “frau_abajour”. Я уточнил у неё, почему “абажур”, хотя мог бы и сам догадаться: среди прочих юзерпиков имелся постер фильма “Ilsa, She Wolf of the SS” с грудастой эсэсовкой.

Только мы съехались, я постучался к Алине в друзья (число их подбиралось к тысяче). Под постом: “Сижу кашу ем, на соплю похожую, как в детских садиках дают”, где за день набежала километровая лента комментов, я отметился фразой: “Машу каслом не испортишь”, – а после радостно открылся, кто такой незнакомец “pavlik_mazhoroff ”. Но приём меня ждал ледяной, Алина процедила, что лучше бы мне ни под каким видом не светиться, мол, это элементарная техника безопасности, и комментарий удалила.

Блог её назывался “С тёплым Кроули за пазухой”. Мне нравилось в нём всё, начиная с уморительнейшего профайла. О себе Алина писала: “бабушка русской сексуальной революции, внучка Жанны Фриске, роковуха в леопардовых ботфортах, вахтёрша на полставки, погорелая кукольница, жратва холокоста, гламурная антифашистка с карамелькой за щекой, юродивая Христа ради”, а в интересах: “Промискуитет, целибат, православный инкубат, православный суккубат, нюхать пальцы, заламывать руки, плакать в подушку, хохотать в подушку, секс-знакомства в Загорске, хербалайф, эйвон, орифлейм недорого” – забавные словесные выкрутасы.

Я поначалу огорчился, что Алина вытолкала меня, а потом решил – ничего страшного. Мне ведь ничто не мешало инкогнито заходить к ней на страницу, читать посты, утаскивать к себе, что понравилось, – музыку с ютуба или смешные картинки: карандашный, как из баптистского поучительного комикса Иисус, девушка, внимающая ему, вторая девушка с подносом немудрящей еды и подпись: “Марфа, Марфа, ты заботишься и суетишься о многом, а надо было просто заказать суши!” Или: “Осваиваем французское произношение” – фотка с Мирей Матье и текст: “Ж’гу, с’гу, в’гу, сосю, пе’гдю”.

Первой я отправил Толику “эротическую” Алину на барном стуле и принялся ждать его реакции. Якушев отозвался раскоряченной порнушной блондой: “А это моя тёлка!”

Тогда я послал вторую, “корпоративную”, но получил через полминуты: “Не пизди)) Нашел в интернете и шлешь мне”. Я написал: “Вот сделаю сегодня нашу совместную фотку”. Толик задорно ответил: “Фотошоп рулит! Привози ее в Рыбнинск, тогда поверю)”. “Приедем. Познакомлю)”, – пообещал я.

Настроение от переписки улучшилось. Я умилённо подумал, что где-то далеко у меня по-прежнему есть друг детства Толик. Даже ситуация с кладбищем не казалась такой безнадёжной.

До вечера ещё было далеко. Я вернул на ротанговую полку поднаскучивший “Третий рейх”. Сидя на полу, полистал пару альбомов, среди которых подвернулся и Тёрнер с “адовыми закатами”. А уже потом выдернул указательным пальцем фолиант “Memorial photography of the 19th century”. И аж крякнул от неожиданности – так поразил меня улов.

Большую часть суперобложки занимал рыжий, точно покрытый ржавчиной, снимок и мертвецы на нём, общим числом двенадцать. На груди каждого лежала бумажка с аккуратной, размашистой цифрой. Пронумерованные мертвецы почему-то лежали в два ряда, вперемешку. Я обратил внимание, что “4” дублировался, а “12” не было вообще.

Язык не поворачивался сказать про них “покоятся” – настолько безлюбо затолкали их в тесные, больше похожие на грубые ящики, гробы, завернули в дерюгу, в исподнее тряпьё. Лишь двое из мёртвой компании оставались в расхристанных костюмах. У одиннадцатого, чем-то похожего на Гэри Олдмена, была расстёгнута ширинка.

Взлохмаченные, с мученическими оскалами, униженные вопиющей беспомощностью покойники. Моего английского мне хватило, чтобы перевести, что на обложке расстрелянные парижские коммунары…

Я с возрастающим любопытством взялся за плотные, кисло пахнущие целлюлозой, глянцевые страницы. Замелькали фотографии – растрескавшиеся, бледно-кофейные, чёрно-белые, в пузырьках и старческих пятнах облупившейся эмульсии.

Смерть из прошлого завораживала, как грех или кощунство: поля сражений Севера и Юга, скорченные солдаты, шеренги трупов в военной форме; криминальная хроника – утопленники, висельники, несчастливые дуэлянты, самоубийцы, фраки, сюртуки, клетчатые штаны, штиблеты, туловища, лбы и виски́ с чёрными следами пуль; гильотины, отсечённые головы с застывшим удивлением на лицах…

Я то и дело причмокивал:

– Шикарно… Просто шикарно, – внутренне сознавая, что восторг мой насквозь фальшив и словно бы обращён к невидимому свидетелю – тому, кто презрительно послеживает за моей реакцией. – Роскошно!.. Потрясающе!.. – продолжал восклицать я, всё больше увязая в фотографической отраве.

На главе “Morning glories” скрупулёзная смерть резко уступила место мирному семейному альбому. Я, не понимая, что происходит, пролистал ещё пару безмятежных страниц: строгие отцы со спящим потомством на руках, меланхоличные матери, баюкающие малюток в чепцах и кружавчиках, дремлющие на кушетках мальвинки и пай-мальчики, сидящие в обнимку дети-погодки – детский тихий час с книжками, куклами…

Как тошнота, подкатила догадка. Ну, конечно же, спящие были мертвы! Родители держали на руках трупики младенцев, но догадаться об этом было непросто – умершие замечательно прикидывались живыми. Да и “спали” далеко не все. Часть малолетних мертвецов глядела лупоглазо и прямо (возможно, не без помощи ретуши), они превосходно держали осанку, а если требовалось, даже стояли на ногах. Соседствующий с фотографией чертёж штатива-держателя пояснял, как создавался такой снимок – беднягу буквально надевали на кронштейн, точно огородное пугало. А путаницу дополнительно создавали многочисленные позирующие родственники – родители, братья и сёстры. С ними фотография превращалась в мрачный ребус: “Опознай мертвеца”.

Потом снова пошли обычные снимки с гробами – похоронная летопись с чётко обозначенной границей живого и мёртвого, без открытых глаз, сидячих и стоячих поз, без всякого аллегорического реквизита в виде цветов, игрушек, книжек…