Михаил Елизаров - Земля

Всё это показалось мне чрезвычайно обидным – и строчки, и теги, а в особенности фотография, потому что между дураковатым подростком и мной прослеживалось какое-то неуловимое, очень комичное сходство.

Я с горючим стыдом вдруг подумал, что давно уже нормально не общался с бабушкой, всё наспех: “Как здоровье, ну, пока”.

Запищало сообщение в телефоне. Меня ошпарило жаром – неужели Алина? Но это всего лишь отозвалась мать: “Ждём-с. Сам или с невестой?”

Я ответил лаконично: “Сам” – и чуть не заскулил. Тоска снова взялась перемалывать потайные внутренности моего сердца.

И тут позвонил Капустин.

– Володя, я всё выяснил! – воскликнул он с новой уважительной краской. – Да… Задали вы там жару!

– Пришлось, – ответил я равнодушно.

И подумал, что следующий вопрос будет про аванс, который я не отработал.

– А вы где сейчас? – поинтересовался Капустин. – Аркадий Зиновьевич хочет с вами увидеться. Они сейчас в ресторане и приглашают вас присоединиться к нашей компании. Вы как?!

– Честно говоря, – я мрачно порадовался, что речь не зашла о деньгах. – Сейчас не самое удобное время…

– Аркадий Зиновьевич очень просит, и я тоже прошу, – продолжал радушно Капустин. – Стало быть, мы оба вас просим!..

В глубине души я всё же почувствовал себя польщённым: вот как, меня, оказывается, ещё и упрашивают…

– Видите ли… – тут я понял, что не помню или вообще не знаю, как зовут Капустина по имени. – Мне собираться надо, завтра уезжаю.

– Тем более следует пообщаться! Откуда вас забрать? Я мигом!

И тогда я подумал: “А какого, собственно, чёрта я сижу тут, страдаю, как Пьеро? В ресторане веселей. Какое ни есть, а общество. Можно хоть как-то отвлечь себя, забыться. Ну, и заодно объяснить, почему увольняюсь. А то подумают ещё, что испугался…”

Но вслух сказал:

– Устал я сегодня…

– Заодно отдохнёте! – мгновенно нашёлся Капустин. – Расслабитесь!

Часы на экране “тошибы” показывали детское время – десять часов вечера. Вещи сложены. Заснуть всё равно не получится. Одно занятие – сидеть да пялиться в Алинин журнал, почитывать комменты.

– Володя!.. – Капустин словно почувствовал мою слабину. – Ну давайте. На часок ведь всего!

Я перезагрузил страничку журнала и увидел очередную фотку из какого-то парфюмерного магазина. Алина стоит возле пёстрого стеллажа, состоящего из микроскопических, всех оттенков красного, кирпичиков: помады, флакончики с лаками. Невыносимо, до дрожи, красивая. Сложила губы поцелуйным бантиком. На ней розовая шубка, подарок Никиты. “Котэ пришло в Иль де Ботэ” и теги: лесные домишки; пушистая пропажа; лисичкин хлеб.

Будто и не было меня в её жизни…

– Ладно, – согласился я. – Уговорили.

– Шикарно! Откуда подхватить?

Я чуть было не назвал адрес, но вовремя передумал – зачем давать лишнюю информацию?

– Давайте на Московской, где остановка маршруток и гастроном. Представляете, где это?

– Не очень, но найду… Номер дома упростит задачу.

– Я точно не помню, сороковой вроде, это перед поворотом на Товарную, если из центра ехать в сторону объездной…

– Найдёмся, – заверил Капустин. – Я где-то через минут двадцать буду…

Ведь мог же сказать “нет”, перемучаться ночь, а наутро электричкой умчать в Москву, оттуда в Рыбнинск. Получилось бы тогда у меня выскочить из кладбищенского водоворота? Пожалуй, что нет… Ведь я даже не знал, на каком именно жизненном этапе угодил в эту могильную западню. Приехав ли опрометчиво в Загорск? После истошного вопля Лёши Крикуна? А может, когда, поддавшись на уговоры Алины, устроился на работу сперва к Мултановскому, а затем к Гапону в “Элизиум”? Или же я безнадёжно влип ещё в ночь летней лагерной смены, когда со старшими Якушевыми отправился на деревенское кладбище и оно поздоровалось со мной? А от той ночи рукой подать до Лиды-Лизы, детского сада, игрушечного погоста насекомых. И, значит, прав был чудаковатый Антоша Харченко, говоря мне про таинственный зов, кладбищенский эгрегор и “старших товарищей”…

Вот о чём бы мне задуматься в серебристом и шустром “форде” Капустина, на котором он подхватил меня возле остановки. Но я в тот вечер начисто лишился осторожности, только сладострастно прислушивался, как в груди ворочается фарш, бывший ещё недавно моим сердцем.

В салоне пахло незамерзайкой и голодным дыханием Капустина, которое он с улыбкой обрушивал на меня вместе с потоком слов, половины которых я не понимал. Просто заторможенно смотрел на летящую под колёса, чёрную, расхлябанную ленту окружной трассы.

Вскоре полыхнули Лас-Вегасом знакомые огненные буквы “Пропан”. А через несколько минут показался съезд, аллея, обсаженная деревьями-ампутантами, парковыми калеками, у которых вместо веток торчали култышки. Вдали посреди заснеженного поля виднелись ладный кирпичный заборчик и невысокий коттедж с неоновой вывеской – “Шубуда”.

Пряничный дворик по-прежнему был уютно подсвечен, но только в этот раз помимо фонарей сияла ещё и новогодняя иллюминация: разноцветные звёздочки, ёло-чки, сердечки, а сугроб альпийской горки украшали покосившиеся голубые цифры “2007”. Тощие, как саженцы, искусственные деревца в кадках соединяла мигающая ёлочная гирлянда. Над декоративными, из неоновых трубок, воротами тянулась перегоревшая надпись “С Новым годом!” – тусклые буквы сливались с прозрачной темнотой.

Зато возле входа на летнюю веранду дрожали зыбким пламенем два газовых обогревателя. Шпарили они прилично, потому что снежинки, попадая в радиус их тепла, моментально превращались в неоновую пыль. Заодно полностью оттаяли два соседних “окошка” на парусиновом тенте, укрывающем веранду.

Несколько прожекторов направили свои лучи на фонтан и ледяные фигуры внутри – русалки, высунувшиеся по пояс из чаши. Выглядело это красиво. Химеры лучились синим холодным электричеством.

Впрочем, хмурый мой восторг быстро поутих, как только я сообразил, что это никакое не зодчество, а простейшие отливки. Вблизи это было особенно заметно. Когда мы проходили мимо фонтана, я обратил внимание, что лица у русалок нечёткие и виден шов от двух срощенных половинок.

Мы прошли через веранду и оказались в зале ресторана. Из колонок неслась картавая женская жалоба на французском. Патрисия Каас частенько звучала из маленького, похожего на торпеду магнитофона “панасоник” – верного утешителя матери в наших судорожных странствиях от Суслова до Рыбнинска. Я хоть и не слышал песню давненько, сразу вспомнил это щемяще-трогательное “жру, сру, вру, сосю, пердю”. Должно быть, из-за музыки прошлого невольно возникло ощущение, что я то ли спустился в подвал, то ли поднялся на чердак – в подсобное место для отслуживших вещей, с которыми жаль бесповоротно расстаться.