Михаил Елизаров - Земля

Зал был пуст и сумрачен. На половине столов отсутствовали скатерти, а сами столы были сдвинуты, как овцы в отару. Видимо, в зимний период ресторан работал в четверть силы – освещался только угол с мягкими диванами.

В зале находилась молоденькая, казахского вида уборщица в серой униформе прислуги. Она безучастно и сонно поглядела на нас, после чего продолжила елозить по полу какой-то ультрасовременной шваброй, похожей на металлоискатель.

– Так… Ну, и где они? – Капустин растерянно оглядел пустые столики. Поставил на пол прихваченный из машины портфель, полез за телефоном, бормоча: – Ошиблись, что ли? Аркадий Зиновьевич точно сказал, что “Шубуда”…

Я кивнул на коридор:

– Там ещё внизу залы с саунами.

– Так вы здесь бывали раньше, Володя?! – удивился Капустин, затем быстро приложил телефон к уху, прокричал: – А мы уже добрались! Но вас не видим!

Из коридора донёсся цокающий, будто пробежала козочка, звук. Показалась женщина в красном приталенном платье, на высоченных шпильках. Я признал эффектную администраторшу “Шубуды” – Алёну Ильиничну Добрынину, Три Богатыря. Заволновался, что она тоже меня узнает, чего доброго спросит про Никиту.

Не узнала, обратилась как к незнакомцам:

– Добрый вечер, заказывали номер?

– Мы к Гапоненко… – чуть поклонился Капустин. – Аркадию Зиновьевичу.

Три Богатыря улыбнулась алым ртом:

– Гуля! Проводи гостей в пятый номер!

Девушка послушно отставила швабру и засеменила к нам. Вблизи она оказалась совсем низкорослой, с детским личиком, которое портила широкая, как у бабуина, переносица. На кармашке её пиджака висел бейдж, крупный, как ценник: “Нарматова Гульжана”:

– В дастархан? – заискивающе, с акцентом уточнила. – Или английский кабинет?

– Гулечка, “Английский” – это шестой, – сказала Три Богатыря, – а гостям нужно в пятый. Значит, “Дастархан”. Кому, как не тебе, знать разницу?! – и зубасто улыбнулась нам.

В ноябре мы с Никитой спускались вниз на цокольный этаж, а сейчас маленькая Гуля вела меня и Капустина по декорированному коридору. Стены имитировали забор. На одной из белых лакированных досок кто-то из гостей, воодушевившись сходством, накалякал шариковой ручкой лаконичную матерщину.

Возле резной двери, напоминающей раскрытую коробку для нард, нас перехватил накрахмаленный, при бабочке, официант – по типажу совершенно русский паренёк, хотя бейдж на рубашке гласил обратное: “Бектемиров Ренат”.

Зашли. И будто оказались внутри нелепого тюрбана. Невысокий потолок был драпирован каким-то воздушно-розовым тюлем, имитируя купол шатра. Пол покрывала яркая ковровая дорожка. Там, где её ширины не хватило, виднелась щербатая плитка “под камень”. На низком трёхногом столике стоял поднос с условной лампой Аладдина и кальяном. Настенный ковёр-самолёт украшали чеканое блюдо и степной музыкальный инструмент с гранёным, округлым, как орех, корпусом и длинным грифом. На единственной свободной стене красовалась “живопись”: Тадж-Махал на фоне фиолетового заката или восхода.

Гостей тут не было. Неразборчивые голоса слышались из смежного зала. Над сундучком с плоской крышкой висела вешалка, заваленная верхней одеждой. Капустин, порывшись, отыскал свободный крючок, а я, переложив футляр с часами в карман штанов, бросил бомбер на лавку.

Только я удивился, что не слышно привычного гапоновского балаганчика, как донеслось знакомое:

– А-тях-тях! – а вслед за ним грохочущее, как железная бочка с горы: – Ха-га-а!..

Новый зал оказался намного просторнее первого, и “востока” там было поменьше: ковёр, а на нём квадратный топчан, покрытый тюфяком. Разбросанные по нему в беспорядке подушки больше походили на цветастые тюки с контрабандой.

Возлежали там двое, каждый в своём углу, словно боксёры в нокауте: свояк Гапона, смешливый Алёша, и отставной полковник из Министерства здравоохранения, Дмитрий Ростиславович Смоляр.

Крючковатый петрушкин нос Алёши багрово набряк. Военврач-чинуша, судя по его взопревшему виду, тоже изрядно набрался. У обоих на головах на манер треуголок были насажены подушки: у Алёши сине-полосатая, у полковника красная. Оба изображали Наполеонов из дурки. Дмитрий Ростиславович для похожести заложил большой палец за обшлаг пиджака, а Алёша сунул ладонь под лоснящуюся шёлком рубашку.

Отдельно стоял стол под фиолетовым балдахином на деревянных витых колоннах. За столом сидели Гапон и начальник охраны Иваныч. Гапон возложил обе ноги на пуф. Белая рубашка, судя по влажным полосам, промокла от пота. Штанины задрались. На обеих ступнях носки, и не понять сразу, которая нога – протез.

Иваныч с недовольным видом вытирал жирную каплю майонеза с бундесверовской футболки. Приплюснутый к груди его второй подбородок набегал из-под покрасневшей шеи.

– Вот и мы! – объявил Капустин. – Добрались!

Гапон повернулся. На гротескном его лице, как дыра от взмаха бритвы, расползлась довольная ухмылка:

– Вокруг пизды три часа езды! Сколько ждать можно?!

Военврач потянулся за графинчиком, налил в рюмку:

– По этому поводу родился тост!

– За холокост! – гаркнул Гапон. – Дмитрий Ростиславович, не гони картину! Быстро ебутся бе́лки, потому и ме́лки!

– А-тях-тях! – визгливо заклохотал Алёша, так что с головы у него свалилась подушка, которую он, впрочем, сразу же нахлобучил обратно. – Бе́лки-и-и!..

– Володька! – уже персонально вскричал Гапон. – Рады тебе, как родному, веришь, нет?! Весь вечер угораем! Пора-а-адо-вал, брат! Силовик-затейник, ёпта! Вот я всегда говорил, если у человека есть чувство юмора, то и пиздюлей он навешает с улыбкой!

– Это Мукась рассказал?

– Ну а кто?! Он теперь твой фанат! И мы, кстати, тоже!

На дастархане Дмитрий Ростиславович изобразил жест “Рот Фронт”, но протрубил при этом:

– Вэ! Дэ! Вэ!..

Иваныч отложил комковатую салфетку. На футболке осталось вытянутое пятно.

Я заметил, что смотрит он хоть и насмешливо, но без прежней враждебности:

– Нагнал ты шороху! Налютовал на очередную статью!

– Вот скажи, Иваныч, – подхватил Гапон. – Взял бы его на должность злого следователя в отдел?

– Изобретательности мало! Одна грубая сила.

– Да ладно! Чистый же артистизм! Пёс Барбос и жидкий объебос, блять! – Гапон снова гулко захохотал. – Отымел Мултанчика как православного! По-ленински!

– Артистизм, Аркадий, – веско сказал Иваныч, – это когда берут ботиночки у подозреваемого, шлёпают ими топ-топ-топ по столу и до подоконника, только так, чтоб следы хорошенько отпечатались на бумагах. А потом достают табельный “макаров” и говорят, что сейчас кое-кого застрелили при попытке к бегству! Вот это я понимаю – режиссура!

– Ты, говорят, волыну отобрал у их агента Смита? – подхватил Гапон. – Оборзели вообще-то, козлы! Иваныч, это как? У них стволы.