Бернхард Шлинк - Летние обманы [litres]

Он снова произнес это шепотом, но на «бабахе» возвысил голос и хлопнул в ладоши. Подошла стюардесса, и он заказал шампанского:

– Вам тоже?

Я помотал головой.

Когда стюардесса наполнила бокал, он опять заговорил:

– Я, видите ли, начинаю чувствовать, что прижился в новом доме, в новом районе лишь тогда, когда познакомлюсь с людьми. Когда я узнаю, как живется женщине из газетного киоска, а она протягивает мне нужную газету, не дожидаясь, пока я скажу, какую мне надо. Когда я заведу знакомство с аптекарем и тот уже просто так выдает мне лекарства, которые положено отпускать только по рецепту. Когда повар-итальянец в моем квартале готовит для меня такую пасту, которая не значится у него в обычном меню.

Соседка, которая со своего балкона может видеть, что делается на моем, – дама пожилая, ей трудновато ходить и уж тем более носить тяжести, и я не раз переводил ее через дорогу, помогал подниматься по лестнице и, когда надо, приносил что-нибудь из магазина. Я к ней отношусь хорошо, и она ко мне тоже. И вот во время процесса она мне звонит, просит зайти и говорит, что, бог даст, она, может быть, и ошиблась, но на суде расскажет все так, как видела, а видела она, как ей кажется, что я не просто толкнул свою подругу, а старался выпихнуть через перила. Старушка ужасно мучилась и просила у меня извинения, говоря, что все, конечно, еще объяснится. Неужели это действительно я боролся со своей подругой на балконе? Она не могла отчетливо разглядеть, я это был или не я.

Много ли шансов было у моего адвоката доказать что-то в суде, когда против него выступила обаятельная интеллигентная старушка, бывшая учительница, находившаяся в здравом уме и твердой памяти, к тому же хорошо ко мне относившаяся? Тут объявился еще и старый друг моей подруги, известный журналист, и позаботился о том, чтобы мое дело попало на первые страницы газет и было представлено там как весьма и весьма подозрительное. Вы же знаете таких старых друзей, которые бывают у некоторых женщин? Еще со школьных лет, а не то и с детского сада? Которые не становятся постоянными спутниками, но продолжают всю жизнь поддерживать дружбу, питая к ней почтительную привязанность? Он невзлюбил меня сразу, еще ничего не зная об этом деле. Достаточно было того, что мы с ней вместе.

Я не хотел попадать в тюрьму. Поскольку меня обвиняли только в причинении смерти по неосторожности, я не был подвергнут предварительному заключению и на мои деньги не был наложен арест. Я переправил деньги на Виргинские острова и накануне выступления старушки-соседки в суде отбыл из Германии.

Мне не давал покоя один вопрос:

– Вы все-таки любили свою подругу? В вашем рассказе у нее даже нет имени.

– Ава. Ее мать обожала Аву Гарднер. Да, я любил ее. Она была изумительно хороша, и между нами не возникало никаких недоразумений, пока вдруг не возникли такие ужасные, что дальше некуда. Появиться вместе с ней на людях, например на банкете, или на премьере, или просто в ресторане, прокатиться в кабриолете по городу или в сельской местности, пройтись с ней по рынку, провести вместе отпуск в отеле на берегу моря – мы были парой, которой не стыдно показаться на люди, и мы с удовольствием это делали. По-вашему, это звучит несколько несерьезно? Больше похоже на тщеславие, чем на страстное увлечение? Но это не было несерьезным. Мы оба любили красивую жизнь. Нам обоим нравился красивый мир и чтобы мы оба могли в нем красиво себя показать. Нам это не просто нравилось – это было нашей страстью. Только страсть эта была другая – не «к небу лететь и низвергнуться вновь» [17] Крылатое выражение из песни Клерхен: Плача, / Ликуя, / Мечтательной быть, / Чашу / печали / Блаженной испить, / К небу лететь / и низвергнуться вновь… / Счастлив лишь тот, / Кем владеет любовь (И. В. Гёте. Эгмонт. Действие 3. Пер. Н. Ман). , не буря и натиск [18] «Буря и натиск» – название периода в развитии немецкой литературы (с середины шестидесятых до середины восьмидесятых годов XVIII в.), для которого характерна предельная эмоциональность. . Но это была неподдельная, глубокая страсть.

– Почему же вы не ушли, когда это перестало быть красивым? Почему не отпустили Аву?

– Я и сам этого не понимаю. Когда она начала меня допрашивать, обвинять и осуждать, я не мог молча это стерпеть. Я не мог не защищаться, не мог не ответить ей тем же. Я хотел, чтобы она относилась ко мне уважительно.

– Вы просили у нее прощения?

– Она хотела, чтобы я просил у нее прощения.

Я ждал, но он так и не ответил на мой вопрос. Я не знал, повторить ли вопрос или отказаться от новой попытки, но, прежде чем я на что-то решился, самолет с мягким толчком сел на посадочную полосу рейкьявикского аэропорта.

Стюардесса поздравила нас с прилетом в Рейкьявик и сообщила, что по местному времени сейчас два часа. Рулежные дорожки стояли пустые, здания тонули в темноте, и самолет вскоре подрулил к переходному рукаву для высадки пассажиров. Нам было сказано забрать ручной багаж, так как, возможно, придется пересесть на другой самолет.

Несмотря на необычные обстоятельства, все было произведено по обычным правилам; нас, пассажиров первого класса, провели с верхней палубы на нижнюю, пассажиры второго и третьего дожидались, когда высадят нас. В зале ожидания, открытом специально для нас, пассажиры первого класса и бизнес-класса сидели вместе. Снова, как и в Нью-Йорке, пассажиры первого класса встретились за барной стойкой. Шампанского не предлагали, и те, у кого не было в запасе собственной истории об авиакатастрофе или едва не случившейся авиакатастрофе, слушали вполуха чей-то чужой рассказ. Да и с какой стати им было проявлять интерес к опасностям, которых избежал кто-то другой?

Мой сосед по самолету снова молчал. Я иногда поглядывал на него, он улыбался в ответ, и его улыбка была такой же тихой и ласковой, как его смех. Я главным образом слушал, что рассказывают. Пока вдруг со звоном не разбился упавший на пол бокал. Рассказчик замолк, его слушатели обернулись на звук. Бокал выпал из руки моего соседа. Но он не нагнулся, чтобы собрать осколки, и не отирал пятна со штанин. Он не двигался.

Я подошел и тронул его за плечо:

– Я могу чем-то помочь?

Сделав над собой усилие, он наконец обратил на меня внимание и ответил:

– Он… он…

Почувствовав на себе взгляды присутствующих, он умолк, не договорив.

Пришел официант, собрал метелкой осколки и вытер пролитое вино. Я хотел отвести своего соседа к окну, где было меньше народу. Но он не пошел и каким-то странным, капризным тоном произнес:

– Нет, не надо к окну.

Я огляделся по сторонам. Возле газетных стоек было спокойнее.

– Может быть, позвать вам врача?

– Врача… Нет, врач мне не поможет. – Несколько раз он глубоко перевел дыхание. Наконец он овладел собой. – Вон там, у окна, человек в светлом костюме… Я знал, что он преследует меня, но думал, что оторвался от него, опередив на два или три рейса. Два года назад он в меня стрелял. Не знаю, хотел ли он меня застрелить и я лишь по счастливой случайности отделался раной, или он собирался меня только проучить.