Владимир Шапко - Семь повестей о любви

Библиотеку купил Талибергенов. Как будто арестовал её – два милиционера полчаса сносили тома к стоящему во дворе милицейскому уазику. Олимпиада металась, стелила всякие материи и половики, чтобы книгам было удобней ехать. Талибергенов хмуро терпел. Тяжелый, полез в кабину с шофером, взболтнув весь уазик. Милиционеры заскочили сзади, захлопнулись. Уазик поехал.

Туголуков стоял в комнате отца, смотрел на пустые полки. Как красные рассыпанные письмена, как воспоминание о будущем валялись по всему столу советские десятки. Прибежавшая Олимпиада начала быстро собирать их, чтобы заново пересчитать.

– Ну, чего стал? Давай тоже считай!..

– Как? – спросил супруг. – Одной рукой?..

Утрами на мёртвых рассветах, сидя на тахте, Георгий Иванович изучал свою правую парализованную ногу, точно протез, набитый ватой. Прикидывал, как добиться хоть какой-то твёрдости в ней, подвижности.

Начинал сгибаться и энергично растирать ногу левой рукой. Старался особо не сопеть, чтобы не разбудить Липу. Правая рука во время этих манипуляций болталась всегдашней ластой. И её также сильно растирал. С некоторых пор стал ощущать и в ноге, и в руке какие-то покалывания, мурашки. Это радовало его – с новой силой он принимался за ногу. Да так, что начинала ворочаться и ворчать Олимпиада. «Ну сроду – ни свет ни заря!»

В парке уже уверенней загребал больной ногой. Весь перекошенный и острый, как поражённый кубизмом. И ластой мог лихо хлопнуть себя по бедру. Иногда даже несколько раз подряд. На немалое удивление и даже испуг прохожих. Смеясь, останавливался. Задрав голову, любовался взблёскивающими на солнце бесконечно-радужными осенними паутинами.

На скамейке довольно разборчиво говорил Ивану Ивановичу Курочицкому. Просил помочь заказать на мебельном комбинате киоск. Олимпиаде, знаешь ли, надо. Да и сам я, наверное, смогу продавать. Поможешь, Ваня?

Курочицкий, видя, что Георгий Иванович поправляется, что скоро станет таким же, каким был – с радостью поддерживал: «Какой разговор, Гора! Сделаем! Всё сделаем!»

После закрытия детских садов весь парк теперь напоминал сказочный детский рай. Везде бегали весёлые ребятишки и сидели в плащах, с вытянутыми ногами их свободные теперь от работы мамы. Громадная белая туча висела над ними как спустившийся Бог.

Побежала, подняла с земли упавшего балашку в комбинезончике мать. Отряхивала его от прилипших листьев, от песка. На мотающемся лице молодой казашки были видны только злые насурьмлённые, как чёрные цветки, глаза. Балашка качался в руках матери. Но не ревел. Как космонавт. Снова побежал.

Казашка вернулась на свою скамью, снова засунула руки в карманы плаща. Смотрела в никуда. С тонкой шейкой и скулами инопланетянки.

– Эх, только и вспомнить теперь золотое застойное время!

Курочицкой начинил мундштук сигареткой. Молча затягивался с откляченной нижней губой. Туголуков смотрел на его заточенные усы. На ум приходили кавалерийские атаки, глубокие рейды по тылам врага. Благодарно тронул его за колено.

Смотрели на осенние остывающие клёны, на жёлтые утихшие птичники тополей. С земли пахло павшим пряным листом.

– Столярова вернулась, – вдруг сказал Курочицкий, затянувшись и выпустив барашек дыма.

Туголуков сразу опустил голову.

– …Помнишь её? Помнишь, как ездили с ней и Сычёвой на Алаколь? Сейчас её не узнаешь…

Курочицкий начал подробно рассказывать.

– Я видел её, – прервал его Туголуков. Поднялся. Стал прощаться. Отворачивал лицо.

Пошёл. Наступал на тени от листвы деревьев как на пятна сажи.

– Так я всё узнаю на мебельном? Гора! – крикнул вслед несколько обескураженный Курочицкий.

Туголуков как будто не услышал. Уходил, всё наступая на пятна.

…Несмотря на предупреждения Олимпиады, в тот день Георгий Иванович вышёл из дому в сильный ветер. Пирамидальный жёлтый тополь раскачивался, свистел как балбес. Туголуков с плащом напоминал сёрфингиста с косым парусом. Его тащило то в одну сторону, то уже в другую. Кое-как дорулил до парка. Здесь было тише.

Сидел на скамье под мотающимися кронами деревьев, осыпаемый сверху жёлтыми листьями. Лишь три голых дуба в середине парка почти не поддавались ветру. Подобно узловатым старикам, стояли на земле крепко.

По аллее шла женщина с балетной головкой черепахи, изрезанной длинными морщинами. У Туголукова упало сердце, он сразу узнал её. Это была Надежда Столярова. Надя. Работавшая когда-то во Дворце культуры комбината. Он тут же вспомнил, как любил её первый раз в высокой костюмерной дворца под висящими бал а ми камзолов, стеклярусных платьев и ажурных пелерин. Как выскользнул потом оттуда и, будто «подвиг разведчика», смешался с настоящим, тесно танцующим балом, танцующим под бубнящий духовой оркестр с хоров дворца.

А потом начался месяц угара. Туголуков тогда уже два года был вдовцом. У неё муж – два года писал диссертацию. Побывав у неё однажды в доме (на дне её рождения), при знакомстве Туголуков даже подержал руку этого мужа. Вроде влажной красной сёмги. (Глаза лысоватого блондина в очках были вежливы и внимательны.) Туголуков дня уже не мог прожить без любимой, уговаривал её порвать с мужем и уйти к нему, Туголукову. Но блондин с красными руками всё же перевесил, и она уехала с ним в Новосибирск.

Георгий Иванович печалился, тосковал. Долго помнил её гладкую балетную головку, её зеленоватые большие глаза.

Туголуков смотрел вслед удаляющейся женщине.

Была б картина, если бы он окликнул её. Встреча через много лет. Вся в морщинах женщина и осклабленный послеинсультный крокодил. У которого верхнюю губу обратно на зубы невозможно натянуть. Неужели это ты, Гора? А это ты? Надя! Не может быть!..

Туголуков раньше времени покандыбал домой. На душе было гаденько, нехорошо.

– Говорила не ходи, – открыла дверь Олимпиада. – Зачем попёрся в такой ветер?

Как на виновницу всего, Туголуков дико глянул на жену и, не снимая плаща, сразу прошёл на балкон. Стоял как всегда – вцепившись одной рукой в перила.

Господи, ну почему не окликнул, не остановил?

Заветренный закат был как красный пал в степи. Зяблые клёновые ветки болтались совсем рядом, прямо под балконом.

Когда Витя Фантызин оставался ночевать, Голяшина Тоня всегда устраивала ему праздник для души . Под включённой богатой люстрой, на постели, застланной свежей простынею, начинала очень медленно поднимать для него очень белое и большое свое богатство. У Фантызина глаза готовы были выскочить от восторга. Однако как всегда управился моментально. И свернулся калачиком как бы у дымящегося ещё комелька.

Голяшина Антонина не верила, что так всё быстро закончилось, ждала. С распущенными своими губами. Всё так же на коленях. Когда в районе левой пятки начинали раздаваться сладкие храпотки, опять же очень медленно валила себя на бок. Лысая зажмурившаяся головёнка оказывалась придавленной тяжёлой её ногой. Медленно убирала ногу. Смотрела на свернувшегося мужичонку как на голенькое тощенькое чудо болотное.