Жамбын Пурэв - Гром

— И у нас вся душа изболелась. Давно ведь не виделись-то. У матушки астма, в дальнюю дорогу тоже… это самое, отправиться не решается. Но с утра до ночи только и твердит: надо бы съездить, надо бы проведать. Да только дальше разговоров дело-то не движется, — посетовал Балбар. — А уж вам свободное время и вовсе не выбрать. Тут тебе и служба, и, опять же, сына растить. Хан наш — человек обстоятельный, в каждое дело вникает. Хошуном управлять — дело нелегкое, а уж аймаком — и подавно.

Служанка внесла чай, закуски. Магсар принялась потчевать Балбара, а годовалый малыш все никак не мог успокоиться: принимался капризничать всякий раз, как гость попадался ему на глаза.

— Чего тебе неймется, мелюзга голопузая. Нет у нас и в заводе, чтобы людей бояться, — пожаловалась расстроенная Магсар. Прижала к себе сына, чтобы тот не увернулся, дала поцеловать Балбару и отправила с нянькой из юрты.

— Еще бы ему не пугаться. Явился какой-то лысый старик… Привыкнет со временем, буду я и для него «дядюшкой», — успокоил гость молодую мать, пытаясь унять бивший его озноб. «Вот пакостный дьяволенок. Не иначе как что-то учуял, мерзавец. Ну как же, еще и Ринчинсаш говорил, что чужих совершенно не дичится. Осложняется дело».

Все матери на один лад: любят рассказывать о своих детях. Вот и Магсар увлеклась и без конца перечисляла дядюшке милые проказы своего сыночка. А тот выходил из себя: «Вот заладила…» Вслух же поддакивал с улыбкой.

— Да-да, что может быть на свете дороже детей. Появятся они на свет, и вся твоя жизнь пойдет кувырком. Побоку все остальные дела, заботы. Вот и на вашем небосклоне взошло солнышко, озарило дом, наполнило радостью. Наш Ринчинсаш, когда вернулся от вас, так просто светился от счастья. Теперь у них с Нинсэндэн только и разговоров, что о вашем малютке!

— А Намнансурэн, вы себе представляете, всякую свободную минуту бежит поиграть с ним. Все время просит дать ему сына голышом поносить. Недавно собирался уезжать, хотел нас с собой взять, но не решился: дорога дальняя, животик у ребенка расстроится — намучаешься.

— И десять тысяч раз был прав! — отозвался Балбар, выкладывая привезенные из дома подарки.

Княгиня всплеснула руками:

— Ой, мама даже сушеного хурута прислала. Значит, помнит, что я его люблю!

Балбар, покряхтывая, поднялся и, сославшись на усталость, собрался уходить.

— Вы, конечно, побудете у нас? Кажется, нет причин назад торопиться?

— Долго-то задерживаться не рассчитывал. Думал, однако, побыть при тебе, пока… это самое, Намнансурэн в отъезде. Поспокойнее тебе будет.

— Лучше всего, если бы вы всей семьей обосновались где-нибудь поблизости. И у господина нашего — Намнансурэна — душа была бы спокойна. А то нет-нет, да и вспомянется: как вы там, здоровы ли? На зиму и весну ставили бы свое орго здесь. И на моленье недалеко, и мы, если что, рядом.

— И мне то же самое в голову приходило, — кивнул Балбар. — Но об этом матушке должен сказать сам хан. Со мной она мало считается. Предложи я такое — глядишь, и откажется наотрез. Еще и отругает: ты, мол, успокоишься только, когда мы все на ногах держаться перестанем, — оскалив мелкие желтые зубки, захохотал Балбар.

Вот уже несколько дней жил Балбар в монастыре. Каждое утро, помолившись в орго Намнансурэна, отправлялся он играть с малышом — старался приучить к себе. Маленького княжича отдавали матери только на ночь, все остальное время он проводил с няньками: девушки гуляли с ним во дворе, носили с собой в трапезную, в серое орго и юрту писцов. Мальчуган редко капризничал, чаще спокойно наблюдал за тем, что делается вокруг него, или, высунув язычок, смеялся, тянул в рот все, что попадало ему в ручонки. Малыш быстро привык к Балбару и теперь на руках у него улыбался, что-то лепетал и пускал пузыри. Однако временами, как и прежде, он вдруг замирал, куксился и отворачивал от лысого деда лицо, словно никак не мог получить ответа на важные вопросы: кто ты и почему, когда смеешься, так холодны твои глаза? Какой умысел скрываешь притворным своим смехом?

Балбар и сам заметил, что у него начинают дрожать пальцы и учащенно бьется сердце как только он подходит к мальчику. «Раньше такого со мной не случалось. Почему этот мальчишка выводит меня из равновесия? Хорошее это предзнаменование или плохое? — терзал самого себя Балбар. Ночь проходила за ночью, а ему все снился захлебывающийся плачем малыш. — Что за чертовщина! Сам виноват! Нечего было тянуть так долго. Приехал бы, пока он слюни пускал в младенческих пеленках, и все бы проще было. Теперь вот мучайся», — досадовал Балбар. С утра до вечера он следил за мальчиком, выбирая удобный момент.

Однажды выдался морозный, но безветренный солнечный день. Во дворе, у дверей храма няньки поставили деревянный столик, постелили тюфяк и уложили княжича спать. Одна из нянек осталась приглядывать за малышом, долго стояла рядом, но, заметив входящего в здание господской казны Аюура бойду, вдруг всполошилась и бросилась зачем-то вслед за ним. Балбар огляделся по сторонам — во дворе ни души. Осторожно ступая, подошел к столику. Мальчик мирно посапывал. Серебрился инеем краешек одеяла.

«До темени — только руку протяни. Вот она — удача», — понял Балбар, и сердце его заколотилось. Косоглазый тавнан оглянулся, сунул руку за пазуху, и в ладонь легла рукоятка серебряной иглы.

Малыш улыбался во сне, выдыхая, смешно надувал свои пухлые розовые щечки. Балбару вдруг стало жаль это трогательно-беззащитное существо и представилось вдруг: усни этот мальчик вечным сном — и землю окутает мрак.

Балбар тряхнул головой, отгоняя виденье, стиснул зубы и, скосив глаза на темя малыша, занес руку с зажатой в ней иглой. Но тут силы будто разом оставили его, в глазах помутилось, а сердце, казалось, вот-вот разорвется на части.

Балбар отдернул руку, прижал ее к груди.

— О боже, сахиус мой, неужели не смею? — прошептал он и покачнулся. Ему пришлось собрать все силы, чтобы устоять на ногах. Балбар глубоко вздохнул, унимая сердцебиение, и, заметив, что мальчик открыл глаза, отпрянул:

— Спи, сынок, спи, — прошелестел его дрожащий голос.

Подбежала нянька, но — простая душа — и внимания не обратила на сильно вспотевшего, несмотря на мороз, Балбара.

Две ночи не мог уснуть тавнан, переживал.

«А ты, оказывается, трус, — укорял он себя. — Гнешься да маешься, как свинцовый наконечник. Какой же ты мужчина, если на ногах устоять не можешь, будто одер в бескормицу. До того размяк в окружении высоких особ, что дело, такое нужное всем дело, сделать не можешь! Чем так пробавляться, уж лучше… это самое… затеряться где-нибудь, чтобы не видели меня, не слышали. Буду бродить или таскать баклагу, спокойно, никаких волнений… Вот только лучше ли? Цогтдарь норовит моими руками змею изловить? Не тот она человек, чтобы свернуть с полдороги. Не сделаю я, найдет другого, но задуманное доведет до конца обязательно. Нет, все-таки она у меня хороша. Смелая, прямая, слова лишнего никому не скажет. И меня по-настоящему, всем сердцем любит. После смерти старого хана осталась одна, такая молоденькая, грациозная, как лань. Много вилось вокруг нее утешителей — и не маленькие люди, а она отдала свою любовь мне, монастырскому служке, оборванному гэцулу. И потом, что неправедного в ее замысле? Если Намнансурэн, сын покойной княгини, стал ханом, то почему нельзя получить ханство и сыну Мудрейшей? Чем наш Ринчинсаш хуже Намнансурэна? И умен, и лицом, и ростом удался. Опять же, получи наш гун звание хана, все будет делаться так, как я ему подскажу. Нет, замысел моей Цогтдарь — пресечь род Намнансурэна, а его самого отправить в Шамбхалу [17] Отправить в Шамбхалу — то есть отправить в мифическую страну, на тот свет. — не пустой сон», — думал Балбар. Всю ночь он ворочался с боку на бок, а на утро явился в орго к Магсар.