Жамбын Пурэв - Гром

— Как странно. Пока я там развлекался, с Лхамой случилось несчастье. Ну конечно же, у меня дергалось веко. — Батбаяр чуть не вскрикнул, и ему захотелось стукнуть себя по голове кулаком.

Третий месяц пошел с того дня, как Батбаяр вернулся домой. Здоровье Лхамы шло на поправку, и она, как ребенок, радовалась, что уже может ходить, хотя и с костылем. Лхама часто любовалась турпанами, которые с гоготанием опускались на поверхность реки, и в эти моменты ей казалось, что у нее у самой выросли крылья. Батбаяр гонял скот на пастбище, а по вечерам, устроившись с Дашдамбой-гуаем поудобнее на валунах возле утеса на краю стойбища, охотно рассказывал старику обо всем, что видел и слышал в Урге, в ставке Намнансурэна.

Так Дашдамба-гуай узнал о совещании четырех халхаских ханов в западной пади горы Богдо-уул; как было решено возвести на ханский престол богдо-гэгэна, а тушэту-хан, тоже участник совещания, в день провозглашения независимости напился, чтобы не участвовать в церемонии. Еще узнал старик, что драгоценный шанзотба сообщил амбаню Саньдо имя курьера, посланного халхаскими ханами в Россию; что никто из нойонов не осмеливался вручить маньчжурскому амбаню требование покинуть пределы Внешней Монголии.

— Вот-вот, — выслушав юношу, поддакнул Дашдамба. — Это на них похоже. Якать да засучивать рукава — это они умеют. А как до дела дойдет, все в кусты.

Старик постучал трубкой о землю, выбил остатки прогоревшего табака и с досадой добавил:

— Помяни мое слово, сынок: ничего толкового из этой затеи не выйдет. Пока нойоны норовят занять местечко потеплее да подоходнее и грызутся между собой, незаметно подкрадется китайский «гриф» и переловит всех, как ягнят…

Когда же Батбаяр рассказал тестю, как ездил к Гомбо бэйсэ с посланием и как его приняли, старик от души рассмеялся:

— Эх, ты, простофиля! Не можешь как следует государственную службу нести, отдай чиновничью шапку тому, кто попроворнее. Что же ты ему прямо не сказал, доложу, мол, о вашей строптивости хану. Сразу сбил бы с него спесь.

Незаметно пролетели два месяца, и Батбаяр перевез все семейство на новую стоянку, поближе к Онгинскому монастырю. Теперь у них появились деньги на покупку новой юрты — Дашдамба продал привезенное зятем кольцо.

Но однажды, в день, примечательный тем, что в округе зазеленел ивняк, в их хотон прискакал занги с известием, что Донрова и Батбаяра вызывают в монастырскую канцелярию.

— Пришло время важных перемен — свержения маньчжурского ига, — громко объявил занги. — Батбаяр и Донров, вы зачислены в ряды ополчения, которое отправится в Кобдо изгонять окопавшегося там маньчжурского амбаня с его гарнизоном. В трехдневный срок вам надлежит явиться на своих лошадях к месту сбора. — Занги вручил будущим ополченцам извещения.

Истошно завопила Дуламхорло:

— Не пущу! Ни на какую войну не пущу! Он еще ребенок.

Она рыдала, гневно грозя кулаком куда-то в сторону, где, ей казалось, сейчас находился муж.

— Это все он, Аюур. Числился ведь наш мальчик в ламском сословии, так нет, понадобился, видите ли, ему «хранитель родного очага». Вот и переписал его в миряне. А что из этого получилось?

Дуламхорло проклинала мужа и кричала, что сейчас же отправится в Онгийн хурээ вызволять сына. Она приказала седлать коня, переоделась в шелковый дэл и поскакала к монастырю.

Донров слонялся как потерянный, не находя себе места от страха. Наконец он подошел к Батбаяру, спросил:

— Выходит, надо ехать?

— Выходит, надо. Куда денешься? — нарочито спокойно ответил Батбаяр и с усмешкой, поддразнивая Донрова, добавил: — Пришло, видно, время и тебе показать свою молодецкую удаль!

— Все шутишь, — сказал Донров. — А я за мать беспокоюсь: как она одна останется! А может, еще все образуется?

— Если скажут «иди», пойдем. Выбора нет. Понял?

— Нет, говоришь? — перейдя на шепот произнес Донров. — А что, если нам на коней, да перемахнуть через Мурилзахский хребет, добраться до верховий Орхона? До осени отсидеться, а там, глядишь, война эта проклятая кончится.

— Нет уж, — решительно возразил Батбаяр. — Потом стыда не оберешься.

— Все ясно. Тщеславие тебя одолело. Ты ведь теперь чинуша, — с издевкой проговорил Донров. — А может, ты хочешь с армией махнуть за Орхон да там навсегда остаться, бросив на произвол судьбы жену-калеку?

— О других по себе судишь, ничтожный ты человек, — сквозь зубы процедил Батбаяр.

Чувствуя, что добром их разговор не кончится, он ушел в юрту и увидел, что Лхама плачет.

— Женщины — как дети малые, — сказал Дашдамба-гуай, входя вслед за Батбаяром. — Чуть что — сразу плакать. Слез, видно, им не жалко.

Старик ласково потрепал по плечу дочь и, теребя усы, продолжал:

— Жена Аюура прямо спятила. Понеслась, не разбирая дороги. Старая шельма своего добьется. А тебе, Батбаяр, надо бы рассказать начальству о своем положении. Только без толку все это.

— Почему без толку, отец? — удивилась Лхама.

— А потому, дочка, что на таких бедняков, как мы, никто внимания не обращает, — ответил Дашдамба-гуай и, чтобы хоть как-то успокоить дочь, уверенно добавил: — Не волнуйся: не пошлют нашего Жаворонка на войну. Засадят где-нибудь в канцелярии бумажки марать. Может, все и обойдется.

Через три дня за парнями снова приехал посыльный из монастырского поселка, и пришлось им собираться в путь.

Донров снарядился так, словно на берегу синеющей невдалеке речки ему предстоял бой с врагом. В кожаную переметную сумку он положил недоуздок, путы, дождевик, вяленое мясо, листья чебреца, на поводу вел запасного коня, за спиной висела винтовка. Мать еще не возвратилась из монастыря, и некому было, как это положено в подобных случаях, зажечь благовонные курительные свечи и можжевельник, окропить дорогу. Некому даже было хорошенько покормить Донрова прежде, чем он покинет родное стойбище.

Совсем по-другому было в юрте Батбаяра. Почти всю ночь проплакала Лхама, прижавшись к мужу.

— Ведь там стреляют, рубятся саблями, убивают… — говорила она сквозь слезы.

— Я постараюсь быть осторожным, не буду там, где стреляют и убивают, — как мог успокаивал жену Батбаяр.

С самого утра женщины принялись за стряпню. Скоро на столе появилась тарелка с горячими хушуурами; не беда, что приготовили их из мяса околевшей накануне от сухотки овцы, — все остались довольны угощением. Настроение было приподнятое. Даже Лхама вышла во двор проводить мужа, вышла без костыля, нарочно оставив его в юрте.

Под Батбаяром была яловая кобыла, неказистая лошаденка, на которой Лхама обычно пасла овец. Донров злорадно хмыкнул:

— Не пришел к нам за лошадью, голь перекатная. Ну и черт с тобой, убытку меньше!