Владимир Шапко - Переезд на юг

Через год Жека Табак и Гера Глобус, как самые достойные, стали допускаться в каптёрку Фролова. Он их привечал только двоих. Пил кефир и разглядывал перед собой два больших кумпола. Одинаковых. Надо же! Но рукастые пацаны. Оба. На них только кружок и держится. Остальные – ни то ни сё. Без рук.

Иногда рассказывал про ветеранов. Участников Великой Отечественной. Совсем не педагогично:

– Они ведь как? Они ведь все хотят побольше наград. Чтоб я им наколотил в колодку. Но у меня не пройдёт. А удостоверение? На этот орден? Или, к примеру, на медаль? А? А ну покажи! А у него и нету.

– И как тогда? – спрашивал Жека Табак.

– Ну «как?». Помогаю…

Табак и Глобус переглядывались – помогает ветеранам, не бросает в беде.

Раз в год, на День Военно-морского флота, шли всем кружком на озеро в парк. На соревнование между Станцией и Домом пионеров.

Три квартала до озера шагали прямо по улице. Не обращали внимания на сигналы машин. Каждый нёс свою модель или модельку. Глобус и Табак шли со своими моделями впереди, рядом с Фроловым. Тот был всегда в белой рубашке с коротким рукавом, но почему-то в осенней толстой кепке.

Возле озера играл духовой, толпились на берегу зеваки из парка, сидело жюри за длинным столом в красной скатерти, стоящим прямо на траве.

Модели Глобуса и Табака почти всегда побеждали. Подводная лодка Жеки свободно уходила на дно, ползла там где-то в темноте, и когда уже думали, всё, каюк, амба, с концами – всплывала под аплодисменты зрителей. Большой линкор Глобуса носился. Стопорил. Делал всевозможные маневры. Вперёд, назад, в стороны. Тоже под крики и хлопки.

Потом было награждение. Великовозрастные лбы с моделями из Дома пионеров толкались вокруг Жеки и Герки на пьедестале, но устанавливались и вовсю лыбились телевизионщикам. Герка и Жека стояли среди них как малолетки, уставшие от наград. Гордый Фролов посматривал на длинного Дугина без кружка своего сегодня и моделей. Обязанного здесь быть. Гульнара приказала. То-то, гад. Где твои первые места? Всё пятые да десятые. А, горбыль хренов?..

Однажды вечером Жека один шёл через парк и увидел Фролова. Дядя Вася сидел на скамейке и, больно морщась, плакал.

Жека тут же выкинул сигарету. Подбежал: что с вами? Что случилось? Дядя Вася!

Фролов заговорил высоким, срывающимся голосом:

– Женя, сын мой жив. Жив. Его видели.

Ребята в кружке знали, что у дяди Васи сын в драке убил кого-то, попал под расстрельную, и год назад его расстреляли.

– Где видели, дядя Вася?

– Под Кызылордой, – всё плакал Фролов. – На рудниках Хорасана. Живым. Уран грызёт под землёй.

– Да кто, кто вам сказал?

– Ветеран. Милицейский. Капитан. Я ему сделал колодку за это. Бесплатно.

Даже двенадцатилетний Табак понял, что дядю Васю гад капитан просто развёл. Чтобы тот сделал бесплатно колодку. Но ничего несчастному отцу говорить не стал. Помог подняться, как слепого, за руку, повёл домой.

Слушал потом на крыльце частного дома, как за дверью выли уже два голоса. Дяди Васи и его жены. Видел их тени, которые падали по занавешенным окнам.

Через полгода Фролов умер. Жека со всеми кружковцами был на кладбище. Слушал стоны оркестра. Смотрел, как закапывают. Как мечутся галки над осенними деревьями.

Больше на Станцию Жека не ходил – в кружке уже распоряжался Дугин. Прихватил ставку Фролова. А заодно и весь его инструмент. Герка Глобус метался сперва, не зная куда, но скоро привык и даже стал Дугину помощником, учил новичков. Когда тот не успевал. Перебегать по коридору. Из авиамодельного в морской. И обратно.

Табашников опять шёл жёлто-зелёной Партизанской. Нырял под низкую листву и вновь выходил к небесному свету.

В этот раз полкан у чужого забора поданную кость закусил со слезами на глазах. Как будто заставили. Как будто его сейчас будут кастрировать. А обезболивающего не вколют – уличным не положено.

– Заболел, бедолага?

Табашников гладил голову пса. Словно не знал, что с ним делать.

На людной Свердлова снова увидел печальное – навстречу передвигался бледный инсультник. С ногой – как с хоккейной клюшкой. Примерялся ударить ею, пасануть Табашникову.

Евгений Семёнович опустил глаза: и ведь лет сорок всего мужику. Оборачивался. Инсультник всё загребал, всё примерялся ударить…

С матерью инсульт случился в пятьдесят три года. В январский мороз она пришла к гриппующему сыну на квартиру, принесла продукты. Собиралась приготовить что-нибудь, покормить, прибраться в двухкомнатной, которую сын получил всего месяц назад. Ещё слушая с дивана её голос из прихожей, Табашников почувствовал неладное. Никогда не выпившая лишней рюмки, бокала – мать говорила как пьяная. Вошла в комнату, покачиваясь, словно не узнавая её. Не сняла ни сапог, ни шапки. Тяжело села на стул. На все вопросы испуганного сына отвечала невнятно, смазанно. Лицо под песцовой шапкой пылало. Было слегка перекошено, точно она пьяно говорила «а, ерунда». Гипертонический криз? Инсульт?

Табашников бросился в прихожую. Высыпал всё содержимое материной сумки на тумбочку, выхватил из лекарств каптоприл. Снова в комнату. «Ну-ка давай под язык». Стал совать таблетку в скошенный безвольный рот. Поднял мать и осторожно повалил на свой диван, прямо на простыню и подушку, в одежде, в сапогах, шапка слетела. Ещё одну подушку подсунул. Только после этого стал звонить в скорую. Опытный. У матери случались кризы. Гипертоник. С многолетним стажем. Но такого состояния – никогда.

Ждал. Мать что-то лепетала. Гладил её длинные седые, как белесая пряжа, волосы.

Приехали довольно быстро. Определили сразу – предынсультное. «Что давал из лекарств? Воду не пила? Не ела? Всё правильно (молодец)». Сделали уколы, повезли. В машине Табашников держал мать за руку. В тесноте скорой никак не мог достать из своего левого кармана под зимним пальто носовой платок. Чтобы вытереть ей слёзы, тёкшие из закрытых глаз. Достал. Вытер. Но слёзы набегали вновь. Он их вытирал и вытирал.

Приехали к зданию с толстыми колоннами, больше похожему на дворец культуры, чем на больницу. Быстренько завезли больную на каталке по въезду в приёмный покой. Там у Табашникова сняли показания. Фамилия, имя, отчество заболевшей. Год рождения. Домашний адрес. Телефон. Дальше мать повезли по коридору, а сын побежал домой, к отцу, чтобы собрать ей домашнюю одежду и скорей вернуться с ними назад.

Странно вёл себя отец. Когда вместе приходили к больной в палату, пенсионер стоял в изголовье жены в каком-то диком серьёзном почётном карауле. Или держался там за спинку кровати, точно собрался везти жену на кровати домой. Табашников кормил мать. «Сядь, отец, сядь! Не маячь!» На что пенсионер отвечал: «Ничего, я постою». Лежащая пластом больная, казалось, не воспринимала их обоих. Уже не говорила. Сомнамбулически приоткрывала край косого рта, принимала ложки с какой-то кашей.